Ноэль Шатле - Дама в синем. Бабушка-маков цвет. Девочка и подсолнухи [Авторский сборник]

Телефон зазвонил снова.

— Марта! — Голос Феликса был неузнаваем. Бесцветный, мертвый. — Марта! — повторил он все таким же странным голосом и остановился, словно был не в силах говорить дальше, словно надеялся, что она и так поймет.

И она поняла.

— Собака?

— Да.

— Когда?

— Нынче в ночь.

— Я иду!

Почти бегом преодолевая расстояние, отделявшее ее дом от мастерской, осознавая все, что происходит: как мягко покачивается на бегу ее тело, как нога ступает по асфальту, как неловко прижата к боку плетеная кожаная сумочка, — Марта старалась ни о чем не думать. Ни о чем. Ни о живой Собаке, ни — тем более — об умершей. Она заставляла себя улыбаться, она училась улыбаться, она тренировалась. Улыбка — то, что сейчас нужно Феликсу, пусть даже печальная улыбка.

Прежде чем позвонить в дверь, она вздохнула. Такой вздох придавал сил душе.

Он открыл. Без шарфа, без платка на шее. Волосы падают на глаза.

Как трудно улыбаться под этим горестным, этим смятенным взглядом сквозь серебряные пряди!

— Где она? — спросила Марта.

— Там, на софе…

Собака лежала, уткнувшись мордочкой в лапы: обычная поза для мирного сна.

— Вы были правы, Марта. Видите: она — совсем такая, как будто спит. Она не страдала.

Теперь его голос хоть чуть-чуть напоминал прежний…

Марта положила ладонь на мордочку. Собака любила, чтобы она вот так ее гладила, начинала дрожать от счастья и благодарности, прежде чем лизнуть в ответ хрупкое запястье.

Надо повторить этот жест, надо выполнить ритуал.

А потом Марта прилегла на софу — Собака осталась у ее ног — и приняла позу, выбранную когда-то для «Портрета с ракушками»: теперь они так называли картину, которая сохла, повернутая лицом к стене. Феликс сел напротив, рядом с мольбертом.

На этой новой картине, где они были все втроем, Собака казалась живой.

Они разговаривали — долго. Потом долго молчали. Потом опять говорили.

Горе Феликса то восходило, подобно солнцу, до зенита, то опускалось до горизонта — по закатной кривой. Марта следовала этой кривой, сопровождая ее изменения то словами, то молчанием.

Видеть страдания Феликса, переживать их вместе с ним, возноситься до вершины, до рыданий — означало преодолеть еще одну ступеньку на лестнице Любви.

Феликс рассказывал о Собаке. Он рассказывало себе, говоря о ней.

В простых словах заключалась большая часть прожитой жизни, потому что человек и собака были ровесниками. Им по восемьдесят — Феликс приподнял для Марты завесу над одной из своих тайн.

Солнце вот-вот совсем скроется за крышами. Гope постепенно тоже утихнет. Сумерки. Они так и не пошевелились…

Но внезапно Феликс встал.

— А что вы скажете, Марта, насчет рюмочки портвейна?

— Наверное, скажу, что неплохо было бы пропустить такую рюмочку…

Прежде чем закрыть за собой дверь, они, не сговариваясь, посмотрели на неподвижную Собаку…

Феликс двигался с трудом. Как будто отсутствие Собаки мешало ему идти, как будто ему без нее не хватало сил и энергии. В этот вечер Марте не пришлось опираться на его руку: она поддерживала его. И он так и не захотел прикрыть шею платком или шарфом.

Они приподняли рюмки на высоких ножках, чокнулись. Выпили за Собаку — как пьют за живых.

Валантен, видимо, что-то почувствовал, потому что число закусок выросло…

— А знаете, Марта, — вдруг сказал Феликс, — я думаю, ваш семейный полдник позволил Собаке пережить последние моменты настоящего счастья.

— А Матильда-то и впрямь воспылала страстью к Собаке! — ответила Марта, которой ужасно хотелось произносить слово «страсть», просто все время хотелось — с тех пор, как им обогатился ее словарь, с тех пор, как им обогатилась ее жизнь.

Феликс улыбнулся, печально, но все-таки улыбнулся..

А увидеть улыбку Феликса, добиться улыбки Феликса в такой вечер — разве это не значило, что они поднялись на верхнюю, на самую высшую ступень лестницы Любви?

Марта получит ответ на этот вопрос завтра утром, когда проснется в доме, не похожем на ее собственный, проснется с растрепанными волосами, и запах кофе заполнит всю мастерскую.

Ночи в мастерской и вечера в спальне с маками не имели между собой ничего общего.

В спальне с маками принимала Марта, в мастерской принимали ее.

Вечерами, в знакомой обстановке, среди своих вещей, привычных знаков, она сохраняла контроль над собой даже в дни штормов и больших приливов. По ночам компас словно с цепи срывался. Марта теряла ощущение себя самой.