Ноэль Шатле - Дама в синем. Бабушка-маков цвет. Девочка и подсолнухи [Авторский сборник]

И произошло необъяснимое: несмотря на то что сердце замерло от изумления, несмотря на сильнейшее волнение, охватившее Марту, она улыбнулась.

Она улыбнулась незнакомке. Она улыбнулась ее свободе. Она признала и утвердила эту свободу.

И Женщина-маков цвет ответила ей улыбкой. И в улыбке промелькнуло подобие согласия, будто незнакомка тоже признала и утвердила что-то в Марте.

А потом их дороги разошлись.

Что Марта тогда сделала с запрещенной блузкой? Выбросила, отдала кому-то из подружек? Нет, не помнит, вылетело из памяти…

Говорят, что мак — цветок желания.

Может быть, она только что встретилась на улице со своим желанием, желанием тоже стать как маков цвет?

Если бы не Женщина-маков цвет, разве Марта согласилась бы, выйдя из «Трех пушек», отправиться в гости к Человеку-с-тысячей-шарфов, решительно опершись на его руку, отправиться под предлогом того, что надо навестить Собаку, которая снова потеряла аппетит и отказывается даже от любимых блюд?

Если бы не Женщина-маков цвет, разве Марта прилегла бы сейчас на эту старенькую софу посреди скудно обставленной мастерской художника, запивая гусиный паштет мелкими глоточками кьянти, а перед этим — сняв не только шляпку и перчатки, но — о Боже мой, подумать только! — скинув туфли?

И все-таки это была она, она лежала здесь, на софе, и она делала именно то, что делала.

В мастерской было так же пусто, как и в ее собственной голове. Не пустотой нужды, наоборот, пустотой излишней наполненности пространства, пустотой неуловимой мечты.

Одним словом, Марта забыла о том, кто такая Марта.

Сидя напротив в заляпанном краской кресле-качалке, Феликс смотрел на нее.

Его глаза блестели — так же, как только что блеснули глаза Собаки, когда Марта, нагнувшись, положила ладонь на осунувшуюся мордочку.

Прежде чем вздохнуть и прикрыть глаза, Собака отблагодарила гостью, нежно и от души вылизав кончики ее пальцев. Казалось, Собака очень рада ее визиту.

Марта, которая отлично понимала язык вздохов, сказала:

— Собака вздыхает, потому что просто устала жить. Она не больна, не страдает.

Человек-с-тысячей-шарфов не ответил. Ему тоже были хорошо знакомы такие вздохи, ведь они с Собакой ровесники…

Марта не могла припомнить, смотрел ли кто-нибудь когда-нибудь на нее ТАК — может быть, только мама, когда она тоже научилась смотреть внутрь, минуя внешнее, заглядывая прямо в сердце.

Марта подумала, что мама, должно быть, сильно страдала, зная, что творится в сердце у ее ребенка, у ее дочки, которую она оставляла на попечении отца, настолько близорукого, чтобы некоторое время спустя принести девочку в жертву такому человеку, как Эдмон.

Человек-с-тысячей-шарфов, казалось, прочитал ее мысли. Он вдруг заговорил:

— Марта, а вам кто-нибудь говорил, как вы красивы?

В семьдесят лет не жеманятся и не кривляются. В семьдесят лет верят словам и считают, что вопросы должны быть прямыми, а ответы — честными. Вот почему Марта помедлила, желая по-честному и ответить. А в самом деле, говорил ли ей кто-нибудь когда-нибудь, что она красивая?

Насчет Эдмона — тут и вспоминать нечего: нет, в жизни такого не говорил. А другие? Придется подумать…

После долгих размышлений она сообразила: да конечно же! Матильда! Причем не далее, как на прошлой неделе: когда бабушка расчесывала щеткой свои длинные волосы, чтобы уложить в пучок, малышка зарылась мордочкой в седую гриву и неожиданно прыснула со смеху: «Бабуля, да ты ж у нас красавица!» Марта припомнила еще, что тогда она очень крепко прижала к себе ребенка и сразу же, не удержавшись, подумала о Человеке-с-тыся-чей-шарфов. И было это как раз накануне того дня, когда температура подскочила, накануне лихорадки, любовной лихорадки…

— Да, моя внучка Матильда это мне сказала, совсем недавно сказала, действительно…

Человек-с-тысячей-шарфов улыбнулся.

— Но если я вам такое говорю, это ведь не совсем одно и то же, правда?

Марта оглядела свои хлопчатобумажные чулки: ноги казались просто голыми — без туфель-то. Глаза ее затуманились. Наверное, от кьянти. Или от гусиного паштета.

Она снова задумалась, потом ответила:

— Не совсем, это верно… Не совсем одно и то же…

Теперь глаза Человека-с-тысячей-шарфов стали вылитые горящие головешки. Губы Марты пересохли еще больше, чем нос Собаки, спавшей у их ног и вздыхавшей во сне.

— Однажды я напишу ваш портрет на этой софе, не откажетесь, Марта?

Настал черед неуверенности для Человека-с-тысячей-шарфов: «Может, зря я так сказал?» Его стариковское лицо запылало — впрочем, вполне вероятно, это были отсветы от красных занавесок, которые он задернул, войдя в мастерскую, чтобы замкнуть пространство, если не для того, чтобы замкнуть время. Остановись, мгновенье, ты прекрасно… Может быть, может быть, для этого…