Франсуа Нурисье - Праздник отцов

…лоб, нос: мне показалось, — вместе с его длинными, как у девочки, волосами, — что я вижу Люка. Ах, я же ведь так хорошо знаю это слегка пухловатое лицо — его лицо, мое собственное! — приводившее меня в отчаяние в пятнадцать лет. Я называю это профилем, составленным из запятых: сплошные кривые, закругленные линии, вид уходящей за горизонт луны…

…потом Беренис подошла ко мне со стаканом, который, очевидно, попросила ее принести мне знающая мои вкусы Николь. И иллюзия рассеялась. Насмешливые глаза принадлежали только ей, несмотря на то что они постоянно ловили взгляд моих глаз, как бы пытаясь поведать мне что-то очень срочное.

Я прерываю на мгновение свой рассказ.

Ты начала с того, госпожа Лапейра, что явилась в облике женщины цвета осени, строгой, замкнутой, стоявшей в самом темном углу комнаты. «Интенсивная», — подумалось мне, когда я взглянул во второй раз. И уже по тому, как я мысленно тебя назвал, я понял, насколько меня к тебе влечет.

Такое было впечатление, что окна с открытыми ставнями и раздвинутыми шторами в комнате покойника внушают ужас. Три или четыре тени склонились в углу, вокруг тебя, и стояли там, не зная, на чем задержать взгляд. Ты была одной из них, самой юной и самой непроницаемой. «Кто это?»

Ксавьер Лашом, беззащитная пташка, под которой подломилась ветка, стояла рядом с Гектором, положившим ей руку на плечо, и, по своему обыкновению, без умолку болтала. На ее лице не было ни тени грусти. Только удивление, неиссякаемое любопытство и забота о том, чтобы, несмотря на обстоятельства, все выглядело прилично. Опытной рукой она взбила на груди покойника широкий бант лавальер. На протяжении сорока лет сооружала она этот знаменитый узел на галстуке Лашома: мягкий бант, концы в виде жабо. «Вчера мне так трудно было его завязывать. Подумать только! Впервые за все это время он не стоял, а лежал. Ты вот, например, сумел бы завязать галстук на трупе, а?..»

Гектор — а уж он-то в искусстве похорон был большим специалистом — решил, что он так и не поймет ни этого покойника, ни особенно эту вдову. На протяжении целой четверти века он был ближайшим и преданнейшим другом элегантных усопших и их благоверных, день и ночь опекал умерших, утешал живых, в нужный момент вручал растерянным вдовцам и вдовам электробритву, адрес красильни, телефон человека из префектуры, который поставит у входа в здание полицейских, но тут он выглядел шокированным: в этом доме буквально все шло вопреки его привычкам. Ксавьер потребовала, чтобы распахнули окна, и отказалась от свечей. «Мой Лашом сам писал комедии, — сказала она. — И он никогда бы не согласился, чтобы комедию разыгрывали еще и у его смертного ложа!»

Наведя справки, — у Гектора, разумеется, — я выяснил, что ты внучатая племянница Лашомов. «Дело в том, что Сильвия, сестра Ксавьер, вышла замуж за одного адвоката по фамилии Эннер. Во время войны он был в Лондоне. Так вот, это их внучка…» Эти родственные узы объясняли твое продолжительное присутствие в комнате и твой английский костюм цвета печали. Однако подчеркивать свое родство ты не старалась. Для этого ты была слишком замкнута. «Настоящий артишок, — объяснила ты мне неделю спустя, — жду, чтобы с меня сорвали листки».

— Мне кажется, я знаю, откуда ты взяла это изящное сравнение.

— Ты знаешь. И я знаю, что ты знаешь. Вот и хорошо, — заключила она.

Мы быстро перешли на «ты».

Как ты была прекрасна тем утром, в полумраке и сладковатых ароматах смерти. Солнце спряталось, придав комнате, где лежал Лашом, несколько более приличный вид. Вошла какая-то полоумная, держа в руках его таксу. Гектор и ты сделали один и тот же жест, чтобы остановить ее; ты при этом улыбнулась. Ксавьер закричала: «Оставьте ее, оставьте ее!» Оказавшись на полу, собака понюхала одуряющий запах цветов, гниющей плоти и «Шипра Риго», которым Ксавьер обильно побрызгала вокруг кровати, словно желая преградить путь аромату жаркого. Потом резкий прыжок, и собака, нежная и безумная, оказалась рядом с покойником; она положила голову на подушку рядом с головой Лашома, отчего бант его галстука вздрогнул.

— Ксавьер, разве можно?! — возмущенно зашептал Гектор. Но тут же замолчал: по щекам его подруги, впервые за эти два дня, текли наконец слезы. Те, от которых, как считается, становится легче. И Ксавьер сразу сделалась похожей на настоящую вдову.

— Он так любил Мао!

Потом ее вздох растворился в воздухе, и она, погладив одним и тем же жестом шишковатую голову собаки и щеку Лашома, перескакивая, по своему обыкновению, с мысли на мысль, заметила: