Карл Тиллер - Замыкая круг

Ужас в том, что оползень увлек за собой новый дом семейства Холсет. Казалось, мы смотрели на картину с изображением дома, которую кто-то снял со стены и уносит прочь. Дом вдруг как бы снялся с места и поплыл, а мы стояли открыв рот и провожали его взглядом, пока он не перестал быть домом, превратившись у подножия склона в груду досок, торчащих в разные стороны, как шпажки от канапе из вазочки.

Что Ида Холсет в это время была дома и, можно сказать, лишь стена помешала нам увидеть ее кончину, мы понятия не имели, узнали только полчаса спустя, когда ее муж вернулся из «Домуса» и на глазах у всех соседей с ним случился нервный срыв. Но еще через четверть часа, когда репортер НРК [15] НРК — Норвежское государственное теле- и радиовещание. Северного Трёнделага предложил нам изложить нашу версию случившегося, ты сказал, что во время оползня слышал смех из открытого окна. И повторил то же самое, когда немного погодя нас интервьюировал репортер местной газеты, и говорил так всем соседям, которые расспрашивали, как мы пережили оползень. Я вообще ничего не слышала, и ты словом не обмолвился о том, как звучал этот мнимый смех, но в конце концов при мысли о Холсетовском оползне в ушах у меня всегда звучал истерический, холодный, пронзительный смех.

Тем же вечером у меня в комнате, когда мама пылесосила внизу, в гостиной, мы в первый раз трахались, и я помню, как ты в момент оргазма тяжко застонал, стон этот словно бы исторгся откуда-то из самой глубины твоего существа. Я тебе не говорила, но помню, что после мне было немножко совестно, не из-за того, что мы занимались сексом, а из-за того, что занимались им в день смерти Иды Холсет, именно в этом я смутно угадывала неуважение. Но, опять же неизвестно почему, одновременно я совершенно уверена, что не преступила бы границу и не трахалась бы с тобой именно в этот день, если б не Холсетовский оползень и Идина смерть. Ярче всего мне запомнилось, что, когда я стянула с тебя джинсы, до самых лодыжек, и могла рассмотреть тебя вблизи, твои яички навели меня на мысль о нахохлившихся от холода синицах. Кстати, это вдохновило меня написать стихи под названием «Синицы как кусочки еды на снегу ».

Ладно, потолкуем за обедом в следующее воскресенье, говорит Тронн. Хорошо, говорю я. Тогда пока, говорит Тронн. Пока, говорю я, кладу трубку и возвращаюсь на кухню, наливаю тесто в вафельницу, закрываю ее, слышу тихое шипение спекающегося теста, а через секунду слышу, как открывается входная дверь, слышу кашель Эгиля и покрепче сжимаю вафельницу, шипение усиливается.

Привет-привет, говорит Эгиль у меня за спиной, таким тоном, чтобы я поняла, как он устал, но я не в силах посочувствовать ему, как он хочет, сам-то не больно внимателен и заботлив, когда я устаю, вот и я не в силах ему посочувствовать, проходит секунда, а я так и не отвечаю, стою по-прежнему спиной.

Привет, говорю, чуть громче повторяет Эгиль, я оборачиваюсь, смотрю на него, он стоит с кейсом в руке, плечи опять все в волосах, и я опять быстро отворачиваюсь. Говорю «привет» и слышу, какой усталый у меня голос, куда более усталый, чем я сама, куда более усталый, чем у Эгиля. Что это ты делаешь? — спрашивает Эгиль. Вафли пеку, отвечаю я, не оборачиваюсь, гляжу на вафельницу. Сейчас? — спрашивает он, и мне слышно, как он выпрастывает часы из-под манжета рубашки, я знаю, он стоит и прикидывает, как будет с обедом, но молчу, не говорю, что обед в духовке. Ведь обедать пора, говорит он, и мне слышно, что он обижен и раздражен, я чувствую, что тоже обижаюсь и раздражаюсь, не мешало бы ему знать, до чего я устала в последнее время, сегодня-то, может, и не очень, но он этого не знает и обижаться не вправе. Н-да, говорю я, проходит секунда, я по-прежнему молчу, что обед в духовке, беру ножик для масла и выковыриваю из вафельницы готовую вафлю, на кухне полная тишина, я беру половник и наливаю тесто в горячую вафельницу, закрываю ее и оборачиваюсь к нему, он стоит и смотрит на меня, с обиженным и смущенным видом. Н-да… хм, бормочет он, качает головой и широко открывает глаза. Так что у нас на обед? — спрашивает он, проходит еще секунда. Вафли! — вырывается у меня, и я опять отворачиваюсь, смотрю на вафельницу, оттуда слышно шипение, серый пар тянется к потолку. Ха-ха, говорит Эгиль, таким тоном, что сразу понятно: ему вовсе не смешно. Правда, говорю я, слышу свои слова и знать не знаю, зачем так говорю, просто говорю, и всё, оборачиваюсь к Эгилю, с недоброй и безразличной улыбочкой. На обед вафли, говорю я и снова отворачиваюсь. Детей сегодня кормить не надо, вот я и подумала приготовить в порядке исключения что-нибудь простенькое, добавляю я, на слух вроде как вполне серьезно, и чувствую, что говорю все это с радостью. Да брось ты, говорит Эгиль, вафли мы есть не будем. Будем, говорю я, правда-правда. Снова оборачиваюсь к нему, смотрю на него, с недоброй и безразличной улыбочкой. К тому же я устала, коротко бросаю я, проходит секунда, я даже немножко рада, что первая сказала про усталость. Всю ночь почти не спала, сил нет готовить что-то посложнее, говорю я. Да разве можно на обед есть вафли! — говорит Эгиль. Блинчики-то едят, говорю я. Так это ведь не одно и то же, говорит он. Почему, говорю я, тесто и для блинчиков, и для вафель фактически одинаковое, говорю я, слышу свои слова и вдруг понимаю, что говорю чистую правду. Яйца, молоко, сливочное масло, немного сахару, говорю я. Ну хватит, говорит Эгиль, я вафли на обед есть не стану. Это почему? — спрашиваю я, смотрю на него, стараюсь изобразить легкое удивление, а он стоит, подыскивает, что бы сказать, но слов не находит, и я радуюсь, что загнала его в тупик. Ты ведь ешь блинчики, говорю я. Да, но блинчики и вафли — разные вещи, слышишь! — говорит он. То и другое едят с вареньем, говорю я, слышу собственные слова, и ведь это чистая правда, я права в том, что говорю, и радуюсь все больше и больше. Да, но… — говорит он. Или с сахаром, продолжаю я. Ну и что? — с досадой говорит Эгиль. Вафли — это не обед, говорит он, а я смотрю на него и чувствую, как меня раздражает, что он не согласен считать вафли обедом, хоть и не может объяснить почему.