Карл Тиллер - Замыкая круг

Дорогой Давид!

Я сижу в маминой квартире и, поскольку написать мне осталось лишь это вступление, рискнула откупорить бутылку вина, из тех, что она купила в Сент-Эмильоне в конце восьмидесятых. Мама до невозможности много рассуждала обо всем, начиная от почвы и средних температур до традиций и винодельческих навыков именно в этом районе Франции, и помню, нам чертовски хотелось попробовать, но, так как вино было молодое и, по мамину выражению, не набрало еще своего полного потенциала, пришлось довольствоваться ее подробными и искусными лекциями и представлять себе, какое это потрясающее вино. Однако теперь потенциал набран, и вот сейчас, поставив точку в этом предложении, я выключу ноутбук и налью себе большой бокал, а когда поднесу его ко рту и отопью первый глоток, фантазия встретится с реальностью, и мы узнаем, кто из них сильнее.

Первые наброски этого письма были попыткой писать примерно в той же манере, в какой я писала короткие тексты, которые сочиняла в конце восьмидесятых, когда мы были закадычными друзьями и влюбленной парой, когда все у нас было впереди и мы твердо рассчитывали заниматься тем или иным искусством. Поскольку мы давали друг другу советы и ты, можно сказать, читал все, что я писала, я надеялась, что, если скопирую свой тогдашний стиль, это оживит твою память не менее действенно, чем описание событий, в которых мы участвовали, людей, которых мы знали, атмосферы, которая нас окружала. Но подобно тому как у Юна, думается, возникли бы проблемы, попытайся он играть на контрабасе в той же манере, в какой играл восемнадцатилетним парнем, так возникли проблемы и у меня — не могу я писать так, как писала в восемнадцать лет; при всем огромном старании и даже в наиболее удачных, на мой взгляд, частях, текст и по содержанию, и по форме окрашен той моей жизнью, что прожита после того, как мы потеряли связь. Беспощадность, энергичность, пыл, свойственные мне в семнадцать-восемнадцать лет, пропали навсегда, то есть не пропали, я до сих пор иной раз чувствую их в себе, но как женщина с университетским дипломом, почти достигшая среднего возраста (о Господи!), я уже не обладаю наивностью, необходимой, чтобы выпустить их наружу. Я словно бы попала в языковую среду, которая постоянно вынуждает меня делать оговорки, вот как сейчас, показывать себе и другим, что я тщательно обдумала все, что делаю, говорю и пишу. Не знаю, когда я стала такой, не знаю и почему, но пусть я и стала такой, все равно надеюсь, в письме найдется достаточно отпечатков, отзвуков и следов восьмидесятых, чтобы ты хоть кое-что узнал и, так сказать, по этим следам вернулся к себе, каким ты был тогда, а значит, лучше разобрался в том, кто ты сейчас.

Начну с того случая, когда мы видели оранжевый «ауди-80»

Ты проголодался, а поскольку я жила ближе всех, мы, прежде чем двинуть на великах в кино, заехали ко мне за ломтем хлеба, чтобы ты заморил червячка. Мама была в Доме культуры, и я думала, дома никого нет, кроме меня, забыла, что должна приехать бабушка, и, когда мы явились, она сидела на кухне, читала «Намдал арбейдерблад», а заодно парила ноги. Белые старушечьи ноги торчали из серого цинкового таза как тонкие стебельки из вазы, длинные посекшиеся волосы рассыпались по плечам. Увидев меня, бабушка радостно улыбнулась, а меня почему-то одолел стыд, и хотя я очень любила бабушку и очень ею гордилась, при одной только мысли, что ты увидишь ее, мне стало невмоготу, я быстро повернулась и вытолкала тебя обратно в коридор, осторожно и мягко, но решительно заставила пятиться, а сама между тем лихорадочно придумывала, чем бы после объяснить тебе все это.

Но объяснений не потребовалось, потому что, выйдя на крыльцо, мы сразу же начисто забыли и про ломоть хлеба, и про то, как бесцеремонно я выпроводила тебя из дома. У телефонной будки через дорогу стоял оранжевый «ауди-80», мотор работал, а в полуопущенное окно с водительской стороны мы увидели женщину лет сорока с небольшим, она закурила сигарету, щелчком отправила спичку за окно, бросила взгляд в зеркало и спокойно отъехала от тротуара. В ту минуту мне показалось, будто не в меру энергичная затяжка и была виной тому, что щеки у нее запали, а глаза слегка выпучились, отчего она вдруг стала похожа на объятого ужасом человека с картины Мунка «Крик», но когда дым из открытого рта унесло наружу, а выражение ее лица не изменилось, я поняла, что она действительно в ужасе. Сперва я подумала, она заметила что-то жуткое у нас за спиной — пожар в нашем доме, самолет, падающий на жилой квартал, да мало ли что. Но когда оглянулась, торопливо, с учащенным сердцебиением, ничего такого не увидела, быстро обернулась опять к ней и тут-то поняла, что глазеет она на тебя. Она не остановилась, даже не притормозила, но когда машина медленно проезжала мимо, она, чтобы не потерять тебя из виду, все больше и больше поворачивала голову, только у самого поворота, когда подъехавший справа автомобиль засигналил, обращая ее внимание на то, что надо остановиться, она отвернулась и устремила взгляд вперед, на дорогу.