Анатолий Курчаткин - Полёт шмеля

Аплодисменты гремят, Паша отступает назад, уходит в тень, Савёл, с бас-гитарой на животе, выдвигается вперед, кланяется, улыбаясь своей располагающей, обаятельной улыбкой, открывающей заячьи резцы его верхних зубов, слушает аплодисменты — и снова кланяется. Он любит аплодисменты, любит раскланиваться, любит, когда его группу встречают так. Когда аплодисменты смолкают, Савёл объявляет:

— Господа! Счастлив сообщить вам, что автор слов «Песенки стрельцов», замечательный поэт Леонид Поспелов сидит здесь за одним из столов. Попросим его на сцену!

Счастлив он! Ах, стервец! Замечательный поэт, путаясь в собственных ногах, докандехивает под десятками сошедшихся на нем взглядов до сцены и поднимается на нее.

— Давай, Леонид Михайлыч, — говорит мне Савёл негромко. — Пять-шесть, десять стихотворений — сам почувствуешь сколько. Видишь, как принимают!

Савёл знает, по-каковски в какой ситуации обратиться. Когда он меня топтал у себя в студии, Леонид Михайлыч был у него исключительно «Лёнчик». Не отвечая ему, я разворачиваюсь к столам лицом. О, этот миг встречи с тяжестью ожидания, которая накоплена в обращенных на тебя взглядах. Гул затих, я вышел на подмостки… на меня наставлен сумрак ночи. Всегда, как в первый раз. Сердце вдруг начинает бухать в висках, кровь ударяет в голову.

Я приступаю к стихам, и сердце уходит из висков, кровь отливает от головы. Я начинаю различать лица сидящих за столами. А там за одним из столов посередине зала вижу и хозяина. Он сидит вполоборота ко мне, глядя в сторону, если и слушает, то вполуха, откровенно скучает и временами позевывает. Такого заурядного, среднестатического вида, даже с печатью некоего невытравливаемого испуга на лице, на фотографии в интернете он смотрится куда значительнее. Вот, значит, как они выглядят в жизни, эти всесильные и всемогущие обитатели Олимпа.

Зато внимательно, с какою-то особой пристальностью, смотрит на меня его сосед. Он постарше хозяина, примерно одних лет со мной, поджар, сухощав, видно — в хорошей физической форме, только в отличие от меня седоголов и подстрижен так коротко — почти наголо. И еще характерная черта — смеющиеся глаза. Он смотрит на меня и все время словно посмеивается. Посмеивается и, когда они с хозяином обмениваются репликами, не отводит от меня взгляда, и улыбка с его губ тоже не уходит. О чем они переговариваются? Что-то по поводу меня? Моих стихов? Ну пусть себе. Гонорар мне, независимо от того, насколько понравятся мои стихи, должен быть выплачен.

Особого успеха чтением стихов я не срываю. Во всяком случае, едва соступив со сцены, чтобы проследовать обратно на свое место рядом с Гремучиной, я уже слышу, что аплодисменты, словно бы с облегчением, смолкают. Лет пятнадцать назад меня бы это уязвило, теперь подобное меня не трогает.

Но когда я беспорядочными галсами пробираюсь между столами, тот смеявшийся, так пристально изучавший мой облик, вдруг поднимается и заступает мне путь.

— Простите, Леонид Михайлович, — произносит он. Глаза его все так же хитровато играют, и в голосе сквозит эта же хитроватая усмешка, словно бы сулящая некую каверзу. — У меня к вам вопрос.

— Да? Пожалуйста. Рад буду ответить, — изображаю я искреннюю любезность.

— Вам не пришлось ли служить в воинской части шестьдесят один восемьсот двадцать пять под деревней Сяскилево Гатчинского района Ленинградской области? — спрашивает человек, перегородивший мне дорогу.

Я смотрю на него — и из меня не может изойти ни слова. Такой ли был номер части — этого в памяти у меня нет, но то, что стояла она неподалеку от деревни Сяскилево — это верно.

— Младший сержант Поспелов, не отпирайтесь, вы служили в этой части, — говорит человек, перегородивший мне дорогу. Или я что-то путаю, Лёнчик?

Лёнчик? Он назвал меня Лёнчик! Теперь пристально вглядываюсь в щучье лицо этого поджарого седоголового человека я: почему он назвал меня Лёнчиком?

— Мы, простите, что, вместе служили? — спрашиваю я с неуверенностью.

— Как же так, нехорошо! — седоголовый едва не лопается от внутреннего смеха. — Напрягись! Третий год твоей службы, на перевоспитание одного хлопчика из Москвы прислали, у него три лычки на погонах, у тебя две.

Я вглядываюсь в вытянутые, щучьи черты лица седоголового, и вот из глубины сорокалетней давности начинает всплывать другое лицо, молодое, тоже щучьего рисунка, но без всяких морщин, делается все отчетливее, яснее, и я вижу смутный отпечаток того молодого лица в нынешнем лице остановившего меня человека.