Анатолий Курчаткин - Полёт шмеля

Зауживал брюки он сам, вручную, мать отказалась. Лёнчик весь искололся, прошивая шов, но полученный эффект, когда появился в школе, оправдал все мучения. «Даешь, Лёнчик! Вот это дудочки!» — в классе не осталось ни одного парня, кто бы не оценил его брюк. Девочки в глаза не говорили ничего, но шептались за спиной. «Совсем стилягой стал», — слышал Лёнчик их шепот и упивался им. Саса-Маса его тоже осудил: «Любишь гусей дразнить! Ищешь неприятности себе на голову?»

Лёнчик не хотел неприятностей на голову. Но желание быть выделенным было сильнее. Ради этого ощущения он готов был и к неприятностям. Впрочем, он их не очень боялся. При выдвижении в совет пионерской дружины, в председатели отряда, в звеньевые он теперь всегда брал самоотвод — так что его нельзя было снять ни с какого поста, а в свидетельстве об окончании семилетки у него стояли одни «пятерки» — не к чему прицепиться и тут, не выставишь из школы, как других.

«Другие» — это были Гаракулов с Радевичем и Малахов. Они даже не пришли на выпускной вечер. У них в свидетельствах были сплошные «удовлетворительно», и те им поставили только после того, как они написали заявления, что забирают документы и уходят из школы. Путь им был один — в ремесленное училище, освоить какую-нибудь рабочую специальность — и на завод.

Классный руководитель Екатерина Ивановна, начинавшая учить их еще в первом классе, а потом, завершивши собственную учебу в вечернем институте, преподававшая русский язык и литературу с пятого по седьмой, когда стали расходиться с выпускного, с каждым прощалась за руку, а некоторых, особенно девочек, и обнимала. Лёнчика она тоже обняла. Это было стыдно, унизительно, и он, только она обняла, принялся вырываться. Да что вы, пустите, да вот еще, исторгалось из него при этом. Взгляд Екатерины Ивановны, каким она смотрела на него, когда он вырвался, был полон сочувственного сожаления.

— Ах же, ты, — сказала она, — ни за кого я, чтоб ты знал, так не переживаю, как за тебя. Очень ты изменился. А последний год — просто особенно. В дудочках пришел…

— Ничего я не изменился, — готовый провалиться сквозь землю, отозвался он. Говорить ему такое при всех! Будто он какой-то маменькин сынок. — А брюки заузил — так зауженные красивее.

— Чем они красивее? Ноги как спички получаются.

— Совсем даже не как спички, — ответил он.

Вот таким содержательным разговором ознаменовался у него переход в старшие классы, и, встретившись назавтра с Викой, первым делом принялся рассказывать о нем.

— Клёши им больше нравятся, да? — вопрошал он Вику. — Чтобы идти — и полоскалось. Все равно как в юбке в этих клёшах.

О клёшах Екатерина Ивановна совсем даже не поминала, и ходить в них ему тоже не доводилось, видел только на фотографиях тридцатых годов, где были сняты отец и его друзья, но для убедительности, чтобы аргументы в защиту «дудочек» были весомей, на язык выскочили эти самые клёши.

— О, точно, — с жаром подтверждал Вика, — как в юбке. Что я, девчонка, чтобы в юбке? Между прочим, — он даже остановился — так его поразила мысль, пришедшая ему в голову, — да узкие брюки для того же государства как были бы выгодны! Это сколько материала можно сэкономить, если б все узкие брюки носили? На широкие же, может, вдвое больше материала идет. Или даже втрое!

Втрое — это, пожалуй, было слишком, но сама Викина мысль Лёнчику понравилась.

— Да, — тоже с жаром подхватил он, — чепуха, кажется, а какая бы помощь государству была! Семилетний план надо же выполнять досрочно? Если пятилетку в четыре года, то семилетку, наверно, в пять с половиной, да? А копейка рубль бережет, известное дело. Тут копейка, там копейка — вот тебе экономия и накапала, и заявленные показатели достигнуты раньше времени!

— Отстали люди, что говорить, — поддакнул Вика. — Остались там… в культе личности. Ничего в современной жизни не понимают.

— Не понимают — и вставляют ей палки в колеса, — развил его вывод Лёнчик.

Невероятное удовольствие было говорить об этой взрослой — большой, настоящей — жизни, которая еще недавно была непонятна, далека, как горизонт, и вдруг приблизилась, и все в ней сделалось ясным, понятным. В комсомол год назад стали принимать не с четырнадцати, а с пятнадцати лет, до которых ему оставалось еще полгода, но Лёнчик уже весь седьмой класс читал вместо «Пионерской» «Комсомольскую правду» и был полностью в курсе событий, что происходили в стране. В начале года, вскоре после зимних каникул, в Москве прошел двадцать первый съезд партии, на нем вместо обычного пятилетнего плана приняли план сразу на семь лет, выполнив его, страна должна была необычайно рвануть вперед.