Анатолий Курчаткин - Полёт шмеля

Он делается благостен, в выражении его лица появляется мечтательность. И несколько минут, не умолкая, Райский говорит о своем творчестве. После чего выясняется — он присел к нам не только для того, чтобы послушать похвалы в свой адрес:

— А где Женя? — неожиданно спрашивает он. — Я видел, он тут с вами был.

— Ой! — восклицает Гремучина. — Ну это жена его, знаешь же. Утащила. Больше не хочу! Пойдем! Сейчас же!

Райский меняется в лице.

— Что ты говоришь? — тянет он. — Вот так? Что же ей так у меня не понравилось?

Я спешу опередить Гремучину. Я опасаюсь, она сейчас примется объяснять уход Евгения Евграфовича со всею достоверностью, шило проколет мешок — и правда о моем присутствии в зале, когда хозяин дома выступал, вылезет наружу.

— Оставь, не бери в голову, — говорю я Райскому. — Все ей у тебя так. — Я выделяю «так» голосом. — Просто, судя по всему, Женя, — мне приходится при них назвать его уменьшительным именем, словно и я с ним накоротке, — наступил ей на какую-то ее мозоль. Не рассчитал. Ну и всё.

По лицу Райского видно — у него отлегло от сердца. Но все же он огорчен. Это тоже у него на лице. У него довольно выразительное лицо, не то что у Боровцева.

— Какая жалость! — изо всей силы хлопает он ладонью по столу. — Что за баба!.. — И заворачивает не сказать что трехэтажным, но двухэтажным точно. — Какое у него теперь впечатление останется!

— Не переживай. Пустяки. — Боровцев наконец прерывает свое молчание. — Нейтрализуем. Я переговорю с… — он произносит сложную кавказскую фамилию, скрипучий набор согласных, который мое ухо отказывается воспринять с одного раза, — организуем встречу в хорошем ресторане, посидим, и все замнется. Не впервой.

— А, вот молодец. Правильная мысль. — В голосе Райского звучит облегчение.

Они поднимаются, оставляют нас, но недолгое время спустя Боровцев появляется вновь. Появляется он не один, а с женой. Кажется, она у него третья по счету. Интересно, что он их меняет? Они похожи одна на другую, как инкубаторские: каждая будто спорхнула со страниц какого-нибудь глянцевого журнала, и прически у них, и макияж на лице — всё оттуда, с этих рекламных страниц.

— Вы не против, если мы к вам присоединимся? — вопрошает Боровцев, указывая на свободные стулья. — А то мы, пока с Иноком ходили, остались без мест.

Против? Мы? Мне все равно, а Гремучина с Евдокией чуть не визжат от восторга. Провести новогоднюю ночь за одним столом с самим Боровцевым! Как говорилось в моей юности, исполнилась мечта киргиза. Не знаю, почему киргиза, но никто эти слова как что-то обидное не воспринимал, можно было сказать в лицо и киргизу — он бы не обиделся.

Мы уезжаем от Райского в седьмом часу утра. Голова у меня болит, движения, как ни пришпоривай себя, вялые, медленные, будто ты движешься в воде, и, устраиваясь за рулем, я думаю о том, что, как ни хочется поскорее оказаться на месте, надо будет тащиться помедленнее. Моя радость тоже спеклась, поминутно зевает, но настроение у нее — про такое говорят, будто выиграла миллион в лотерею.

— Я подремлю пока. Поосторожней переключай скорости, не толкай, не буди без необходимости. — говорит она, устраиваясь у меня на плече.

Я давлю на педаль газа, на педаль тормоза, переключаю скорости — и думаю о минувшей новогодней ночи. Но о чем я ни думаю, все мои мысли возвращаются к одному человеку. К Евгению Евграфовичу. К «Жене», как называют его Райский с Гремучиной. Что свидетельствует об их весьма неформальных отношениях с ним. Которые, надо полагать, так же, как и мои, далеки от бескорыстия. И возможно, еще более далеки, чем мои. Раньше бы я того не просек, теперь для меня это элементарно. Но вот для меня самого случившаяся встреча с Евгением Евграфовичем совсем даже не удачна. Совсем неудачна, совсем. Лучше бы нам было не встречаться у Райского. Надо молить Бога, чтобы она не принесла никаких неприятных последствий. Тем более что я стал обладателем тайны его семейной жизни…

К выпускному вечеру в седьмом классе Лёнчик заузил брюки черного польского костюма, который, отстояв четыре часа, они с матерью купили в магазине «Одежда» «стоквартирного» дома, и, с трудом протолкнувши ногу в отверстие штанины внизу, отправился в школу за свидетельством об окончании семилетки в них. Еще раньше, в самом начале седьмого класса у него появился чешский пиджак из твида, который они с матерью купили в той же «Одежде», пиджак был черно-зеленый, в мелкую клетку, длиннополый, как у настоящих стиляг, и он весь год ходил вместо обрыдшей школьной формы в нем, ставши школьной знаменитостью. Но брюки у него были обычные, от школьной формы, с широкими штанинами, а Борька Липатов из восемнадцатой квартиры и Вика Зильдер уже ходили в зауженных. Только они появлялись в них лишь во дворе, в школу не решались, а он решился, и оказался на вечере в зауженных единственным.