Анатолий Курчаткин - Полёт шмеля

Мгновение спустя наши взгляды со священником снова встречаются. И это снова тот прежний, понимающий, полный доброжелательства взгляд, которым он заставил меня ступить к нему и объясняться, почему я не готов к исповеди.

— Что же, — говорит он. — Все? Не хотите больше ничего добавить?

Я, не вполне понимая его вопрос, к чему он относится — к моей ли исповеди, к высказанному ли мной желанию, — тем не менее отрицательно пожимаю плечами. Мне нечего добавить ни в том случае, ни в другом.

— С утра не ели? — задает мне священник новый вопрос.

— Не ел, — отвечаю я.

Я поздно проснулся, опаздывал на встречу с дочерью, и мне некогда было бросить в рот даже маковую росинку.

— Тогда молимся, — говорит священник, берясь обеими руками за епитрахиль. Я непонимающе гляжу на него — как молимся? — но он уже поднимает епитрахиль выше моей головы, возлагает ее на меня, и я понимаю, что он собирается произвести со мной то же действо, что с молодым человеком в торжественном костюме-тройке.

Опуститься на оба колена у меня почему-то не получается, я встаю на одно. Сквозь лежащую на голове плотную материю епитрахили я чувствую, как, произнося какие-то слова, священник твердо, нажимая, четыре раза прикасается к макушке, снимает с меня епитрахиль и, когда я поднимаюсь с колена, указывает на аналой с крестом и Евангелием. Не будь я свидетелем того, что делал молодой человек, мне бы не понять этого указующего жеста. Но я видел, что делал молодой человек, и, перекрестившись, целую крест, крещусь и целую Евангелие, после чего складываю перед собой одна в другую ладони, готовясь склониться и поцеловать руку священника, но священник, перекрестив мне ладони, подается ко мне сам, и мы совершаем с ним троекратное целование, взаимно общекотывая друг друга бородами.

— Подождите, — бросает он мне, забирая с аналоя Евангелие с крестом, и быстрым шагом уходит через боковую дверь в алтарь. Оставив меня в растерянности: чего ждать?

Чего, я понимаю, когда минуту спустя царские врата снова раскрываются, оттуда выходит тот священник, что причащал, в руках у него снова чаша, откуда-то возникают двое псаломщиков с куском красной материи, у которой, конечно же, тоже есть свое название, но вот его я точно не знаю, становятся по бокам от священника, а он, поводив глазами по сторонам, останавливается взглядом на мне и молчаливо вопрошает: ну? что ждем?

Царские врата открылись специально для меня!

Я стремительно направляюсь к священнику, приступаю к нему, раскрываю рот, но священник не торопится причастить меня.

— Руки, — слышу я горячий шепот псаломщика.

Я торопливо складываю на груди руки, священник уже достал из чаши кусочек просфоры, произносит какие-то слова, я разбираю только «причащается», и следом за тем он просит меня назвать свое имя.

— Леонид, — поспешно роняю я. И тут же чувствую языком, как его касается ложечка, и во рту у меня — вкус красного вина и малехонький кусочек хлеба. Которые вино и хлеб лишь физически.

Я целую подножие чаши, выпрямляюсь, ступаю в сторону, собираясь отойти теперь куда-нибудь в угол, но меня останавливают. Оказывается, тут в стороне стоит стол, на нем небольшие металлические пиалы, в одну из них из обычного заварного чайника что-то наливают и протягивают мне: следует выпить. Я принимаю пиалку, подношу ко рту — это снова вино, только сильно разбавленное и теплое. Поставив пиалку на стол, я получаю в руку еще и половину просфоры. Что с ней делать, я не знаю и некоторое время стою, просто держа ее на ладони, потом соображаю: просфора — это хлеб, а хлеб — это пища, а следовательно я должен это съесть. В обычной жизни я не очень жалую хлеб, но удивительно, с каким наслаждением я съедаю этот довольно обычный по вкусу, плотный пресный хлебец.

Я входил в церковь одним человеком, выхожу, простите за тривиальность, другим. А и хорош я, видимо, был, если священник, глядя на меня, определил, что мне нужно исповедаться. Жара, полыхавшего во мне, больше нет, наоборот, я умиротворен, прохладен, хотя, вместе с тем, все во мне словно бы звенит от ликования.

Время, на которое у меня назначена встреча, уже прошло. Следовало бы оставить церковь пораньше, но я никак не мог заставить себя выйти из нее. Впрочем, я не вибрирую, что опаздываю на встречу. Это до церкви меня потрясывало. Конечно, у меня нет сомнения, что Евгений Евграфович вызвал меня не просто так. Балерунья пообещала меня «урыть», и она не успокоится, пока не почувствует, что отмщена. Но что может Евгений Евграфович теперь? Деньги, что были мне так нужны, получены. Ну не удастся больше отщипнуть от их пирога. Что ж, я готов к тому.