Анатолий Курчаткин - Полёт шмеля

Тут ее гордыня взвивается вверх. Это, по ее, уже слишком — то, что я сказал.

— У брата! Я! Отнимаю! — восклицает она, гневным толчком посылая в сторону свой капучино. — Ты всегда, всю жизнь предпочитал его мне. Ты, он родился, со мной в Юрмалу поехал, так и то куда-то сбежал, я с какими-то дядьками и дурой-теткой вынуждена была сидеть! До сих пор помню, как я рыдала.

— Побойся Бога, ты что! — прерываю я ее гневную тираду. — У меня мать умерла, твоя бабушка, я летал хоронить. Мне тебя что, нужно было тащить с собой?

Молчание, что разверзается за моей отповедью, исполнено напряжения, смысл которого мне не ясен, но оно явственно кусает меня током, будто я коснулся контактов аккумуляторной батареи.

— Я думала, — говорит наконец дочь, — ты не вернешься. Бросил меня — и мне теперь всегда быть с ними.

В голосе ее бьется что-то подобное покаянию, и во мне вмиг все переворачивается. Ах же ты, вон она что пережила! И до сих пор это в ней неизжитой травмой, до сих пор струп на ране не отвалился, и чуть что, из-под него сочится гнойная сукровица. И это ведь так, она права: после того как мы разошлись с ее матерью, я занимался ее младшим братом куда больше, чем ею. Исходя из того, что она от меня кое-что уже получила, а ее брат помнит меня только приходящим родителем.

— Как я мог к тебе не вернуться. Как такое могла себе нафантазировать, — бормочу я.

И все, я рухнул, она уже получила желаемое — во всяком случае, я знаю, что дам ей деньги, осталось лишь осуществить это чисто практически.

— Только давай, — говорю я, — сколько нужно — и ни копейки сверху. Я не Крез.

— Ой, ну я же знаю, что не Крез! — она расцветает, она вновь вся обаяние и азартное жизнелюбие, капучино легковластным движением руки придвигается обратно и возносится к губам, чтобы глоток его отметил одержанную победу. — В лицо, конечно, никто цифр не называет, но такса прекрасно всем известна, вот исходя из этого…

Десять минут спустя мы выходим с нею из заведения. «Кофе Хауз», в котором мы встречались, расположен в доме на углу Ильинки (Куйбышева, по-советски) и Большого Черкасского переулка. Дом построен так, что с его угла как бы снята риска, выход из заведения — точно в этой «риске», и, выходя, ты видишь в перспективе улицы Кремль, вернее, кусок его красно-коричневой кирпичной стены с полутора верхними этажами Большого кремлевского дворца за нею. И странное же впечатление возникает, когда видишь эту стену вот так, не сбоку, как обычно, с Красной площади, а под прямым углом, словно бы в фас: буквально физическое ощущение, как она отгораживает своей глухой лентой тот мир, что расположен за нею, от здешнего мира, намертво отрезает их друг от друга, и никакого затруднения — представить себе, что там до сих пор то ли Иван Грозный со своим верным Малютой Скуратовым, то ли зять Скуратова, неудачливый Борис Годунов, то ли самозванец Гришка Отрепьев…

С тех пор, как я состою в отношениях с обитателями того мира, мне пришлось цивилизоваться, и деньги у меня теперь не в кармане и не в книжках на полке, а на карточке. Владелец моей карточки «Банк Москвы», если снимать деньги в его банкоматах, не нужно платить процентов, и мы с дочерью направляем стопы Большим Черкасским на Никольскую, бывшую 25-летия Октября. Там, неподалеку от Лубянской площади, площади Дзержинского в оные годы, есть отделение банка и банкомат при входе.

Сказать, что я отдаю дочери выброшенные банкоматом тысячные с легким сердцем, будет неверным. И когда она с деловым и удовлетворенным видом прячет деньги в свою сумочку, из меня вырывается:

— Должен тебя предупредить: это в последний раз. Рассчитывай на себя. Зарабатывай.

— Да, пап, в последний, — легко соглашается со мной дочь. — Думаешь, мне самой приятно просить у тебя? — Мгновенная и вместе с тем отчетливая пауза рассекает ее речь. — Но у меня такие жуткие полгода были, пап! Я так была влюблена! Пап, я голову потеряла! А он такой жлоб оказался! Это что-то невероятное, пап! Я до сих пор в трансе!

Я не проникаюсь ее признанием. С чего вдруг ей так откровенничать со мной? Только для того, чтобы подготовить почву для будущих обращений, подобных нынешнему.

— Ладно, тебе ведь, я понимаю, пора идти? — говорю я. Деньги у нее в руках, и оставаться с отцом — больше никакого мотива.

— Да, надо идти, — подтверждает дочь. Извиняясь улыбкой ну совершенно искренней. — К сожалению, — добавляет она.

Она уходит в сторону Лубянской площади — быстрым, исполненным молодой энергии шагом, — не оглядываясь, как отрезая меня, хотя, конечно, и знает, что я смотрю ей вслед. Я смотрю ей вслед едва не с полминуты — нет, не оглядывается. Я поворачиваюсь и медленным, в отличие от нее, волочащимся шагом влеку себя в сторону Кремля. До места очередной встречи мне подать рукой — десять минут неспешного хода, но по времени до встречи — без малого час, и как мне убить этот час? Погода между тем — второй день черемуховые холода, а я что-то промахнулся с одеждой, в моей легкой курточке хорошо в машине, но особо не погуляешь. Придется, видимо, снова куда-нибудь заходить. Сподвигнуть себя еще на одну чашечку кофе. Но, Боже мой, что за тоска — сидеть и пить кофе в одиночестве!