Григорий Чхартишвили - ОН. Новая японская проза

Наверху лампочка без абажура еле освещала узкий коридорчик, который заканчивался пожелтевшей от времени раздвижной стеной-перегородкой. Поскольку рядом, вероятно, был туалет, идти, наверное, следовало, за перегородку. Помещение ничем не отличалось от самого обыкновенного жилища. За перегородкой оказалась приблизительно десятиметровая комната в традиционном японском стиле — в ней стоял маленький комод, в углу валялось несколько подушек для сидения, к окну был придвинут низенький столик с пепельницей. Испытывая недоумение (черт-те куда занесло) пополам с апатией (будь что будет!), Энокида поднес к столику подушки, скрестив ноги сел на них, облокотился о стол и закурил. Тут же послышалось скрипенье лестницы, шаги, после чего с невозмутимым видом вошла молодая подавальщица, неся кофе и сахар. Пробормотав формальное «Приятного аппетита», она удалилась вниз по скрипучей лестнице.

Почти час провел Энокида в этой странной комнате. Впрочем, странность ее заключалась единственно в том, что она была слишком обычная — миллионы японцев спят, едят в таких комнатах: ни малейшего намека на «заведение», «кофейню». Так и осталось невдомек Энокиде, как случилось, что он сидит тут и прихлебывает кофе. На стенах висели календари с фотопейзажами, несколько хрупких безделушек украшали комод, на нем же стояли в рамочках фотографии: улыбающиеся женщины-подавальщицы, которых он встретил внизу, а также дети и старики. Притолоку украшала стрела от лука «Хама» [22] По повериям японцев луком «Хама» уничтожали чертей. с надписью «Храм Симоя». Приоткрыв грязное, с обветшавшей рамой окно, можно было увидеть тот самый скверик, на котором старшеклассники — мальчики и девочки, — не обращая внимания на дождь, в сандалиях на босу ногу катались на качелях. Двое, лениво раскачиваясь, вели неторопливый беззаботный разговор. Солнце давным-давно село, но влажная духота конца лета не спадала и в этот час. Неподалеку, за домами и сквером, проходила кольцевая линия электрички Яманотэсэн и связывающая Токио с Йокогамой линия Кэйхин — Тохоку, по которым каждые несколько минут мимо маленькой станции с грохотом проносились поезда.

Энокида вдруг ощутил полный покой, будто забрел случайно в чайную комнату какого-то дома и знай попыхивает там сигаретой. Неожиданное сравнение пришло ему в голову: он, как воришка, ночью пробрался в чужой дом, совершил задуманное, потом, убедившись, что хозяева крепко спят, уселся себе в укромной комнате и не спеша закурил в свое удовольствие. «Впрочем, — ухмыльнулся Энокида, — будь он вор, вряд ли был бы так безмятежен». Вспомнилась давняя история: умер кто-то из дальних родственников, и ему вместе с другими людьми пришлось провести ночь у гроба покойника в доме, куда он попал впервые. Захотев в туалет, он прошел в дальний конец огромного дома и, отодвинув легкую перегородку, очутился в полутемной заброшенной комнате, вдали от гостиной, где подавали суси [23] Суси — традиционное японское блюдо: кусочки сырой рыбы и других морепродуктов на рисовых колобках; едят с соевым соусом и хреном. и сакэ и откуда едва слышно доносились людские голоса. Радуясь своему одиночеству, Энокида приятно проводил время, куря сигарету за сигаретой. Из-за стенки-окна просматривался двор, еще полностью погруженный во тьму, однако напрягши зрение, можно было различить деревья, кусты, неясные контуры камней — все это дарило покой и отдохновение. Лунный свет, заливавший этот пейзаж, наполнил его грудь неизъяснимой радостью. Вдруг возникло странное чувство, что всем облаченным в черное людям, собравшимся в этом доме, и ему в том числе, нет никакого дела до покойника. Мягкому лунному свету, обволакивавшему землю, безразличны были и усопшие, и живые. То, что Энокиду не слишком тронула чужая смерть, возможно объяснялось тем, что покойника при жизни он почти не знал, никоим образом не был с ним связан. Но так или иначе, в безразличии луны и в собственном безразличии Энокида не находил ни холодности, ни жестокости; было нечто другое — ощущение свежести наполняло душу.

Почему-то здесь, в убогой комнатке на втором этаже заведения под названием «Аллея», где он потягивал не совсем дрянной, но и не слишком вкусный кофе, вспомнилась Энокиде та ночь. Свет луны, будто навеваемый этим воспоминанием, ласково касался сверкавшей за окном реки и вызывал в памяти другие — о длинных вечерах, когда вот так же светилась за окном река Сумидагава. В то время некая особа, с которой он сожительствовал, снимала квартиру с прекрасным видом на эту реку. Домой она порой возвращалась очень поздно, Энокида своим ключом открывал ее квартиру и до рассвета проводил там в одиночестве томительные часы. Он был уже не в том возрасте, когда судорожно пытаешься мысленно воссоздать образ отсутствующей подруги, однако гнетущее ожидание томило сердце смутной и одновременно острой ревностью. В такие минуты он подходил к окну, раздвигал шторы, вглядывался в освещенную луной реку, и постепенно на него находило тихое умиротворение. Да, связь с этой женщиной послужила ему хорошим уроком. Он по-своему любил ее, но, желая избежать сердечных терзаний, сдерживал себя, старался сохранять покой в душе. Долго так продолжаться не могло, возлюбленная бросила его и вернулась в деревню. А у Энокиды осталось только воспоминание о спокойно текущей в лунном свете реке. «Удивительное дело, — размышлял Энокида, — память сохранила не интимные сцены, не прогулки вдвоем, а лишь бесконечные ожидания и такой вот ночной пейзаж…» Вероятно, именно ночной пейзаж, сопровождавший томительные переживания, разбил их любовь.