Юрий Коротков: Седой

Седой

Иванов протиснулся по узкому проходу плацкартного вагона, глянул на билет и на занятое место. Бабка, сидевшая на аккуратно расправленной постели, виновато улыбнулась: — Ты извини, сынок, я уж сама распорядилась. Тяжело мне наверх-то.

Иванов молча забросил вещмешок на верхнюю полку и сел, отогнув край бабкиной постели. Другой попутчик, рыхлый толстяк в распахнутой, промокшей под мышками рубахе, поймал его взгляд и с готовностью улыбнулся. Этот, видно, был из любителей дорожных разговоров и радовался новому человеку.

— Отслужил? — бодро спросил он.

— Интересно?

Толстяк не ожидал резкого тона, смутился и сказал:

— Ну-ну…

— Там ваши едут, — бабка кивнула на перегородку.

— Кто наши? — не понял Иванов.

— Уволенные. Пьют всю дорогу. Тоже будешь пить?

— Не буду.

Огни за окном качнулись и тотчас пропали. Поезд набирал ход, подрагивая на стыках пути. Бабка, подслеповато щурясь, в упор разглядывала Иванова.

— Не пойму чего-то… Сколько ж тебе, сынок?

— Двадцать.

— Что ж ты седой-то весь?

Иванов поднялся и пошел в тамбур. Курил в тамбуре на крышке мусорного ящика, приставлял ладони к пыльному стеклу, пытаясь разглядеть, что за окном, — там была ночь, темь непроглядная, движение в темноте, — сзади хлопала открытая дверь туалета, он зашел в туалет, бросил окурок, мельком взглянул в зеркало… Оперся о раковину и стал со спокойным удивлением изучать свое лицо — с острыми скулами, провалившимися, как у покойника, щеками, глубокими морщинами по углам рта, лихорадочно блестящими, в болезненной синеве глазами.

Когда он вернулся в свой отсек, соседи спали. Он забрался на верхнюю полку и лег поверх одеяла, закинув руки за голову.

За тонкой перегородкой гуляли дембиля, там звенели стаканы, бренькала расстроенная гитара.

— А я говорю: моешь потолок с мылом и докладываешь! Так и говорю: с мылом и докладываешь…

— Нет, слушай, а у нас…

— Срок, говорю, двадцать минут — время пошло!

— Слушай, а к нам приходит молодой с «поплавком»…

— Ну, ты даешь! Потолок! Ха-ха-ха!

— Ну, слушайте, ребят! С «поплавком», после института приходит молодой…

— А я говорю: ты, салабон зеленый, еще права будешь качать?

— Ха-ха-ха! Потолок с мылом!

Иванов спрыгнул с полки, шагнул в соседний отсек. Четверо распаренных дембилей теснились за столом, ближе к проходу сидели две девчонки-школьницы, румяные от полстакана портвейна, таращили восторженные глаза. Про потолок рассказывал широкоплечий парень с наколкой под закатанным рукавом.

— Слушай сюда! — тихо, сквозь зубы сказал Иванов. — На счет «раз» — глубоко вдохнули. На счет «два» — заткнулись!

— Что ты сказал?

— Ты слышал, что я сказал. Не орал бы на каждом углу, что подонок — может, не заметят!

— Чего это он, с болта сорвался?

— Ребят, подождите, ребят, — суетился очкарик, который все начинал про молодого с «поплавком». — Мы, правда, громко очень.

— Нет, ты слышал — он меня подонком? — парень с наколкой порывался встать.

— Правда, давайте потише, ребята, — тосковал очкарик. — С поезда в комендатуру…

Иванов ждал, пока тот, с наколкой, выберется из-за стола, чтобы свалить его под ноги остальным. Очень мешали девчонки, краем глаза он видел их перепуганные лица.

— Все нормально, земляк, мы тихо, — очкарик, плеща через край, торопливо налил стакан и протянул Иванову.

Тот схватил было, чтобы плеснуть в лицо. Поставил на стол, вернулся к себе и лег, отвернувшись к стене. За перегородкой бубнили вполголоса:

— Чего он взъерепенился? Бешеный, что ли?

— Пойдем, Таня.

— Куда вы, девчонки. Рано еще.

— Нет, мы пойдем, спасибо.

— Весь кайф сломал.

— Чего ты меня держал-то? Вломили бы, и затих.

— Да ну его. Ты глаза у него видел? Точно — сдвинутый…

Иванов ворочался, сбивая одеяло, маялся, плавал в горячем, душном воздухе. Не выдержал, снова достал мятую пачку «Астры», пошел курить. В тамбуре стояли дембиля — все четверо. Они разом обернулись, замерли, ожидая, видимо, что он отступит или начнет объясняться, но Иванов молча протиснулся к окну, закурил, глядя в пыльное стекло на четверых за спиной. Те перешептывались сзади, очкарик отчаянно махал рукой: бросьте, не связывайтесь.

— Эй, земляк, — окликнул широкоплечий.

Иванов резко обернулся, уперся ему в глаза холодным тяжелым взглядом. На мгновение возникла пауза, немая сцена — одно слово, и началась бы драка.

— Ладно, живи пока, — буркнул широкоплечий, бросил сигарету и ушел в вагон. Следом двинулись остальные.