Макc Гурин - Псевдо

Чёрт возьми! Мне не дают вздремнуть даже десяти минут. Позвонил Вова и хочет сегодня репетировать, а, надо сказать, из-за него, собственно, репетиция сегодня и отменилась. А теперь целый дом народа у меня к вечеру наберётся: всякие Шефы, Добридни, Жени, вокалистки по имени Ганны. Полный маразм. Тут ещё и Вова притащится. Наверно, это всё к лучшему. И «Псевдо» мне надоел. И буквы я опять-таки ненавижу. И литература — сплошное говно. На хуй, блядь, заебало всё! Что делать — не знаю… Хочется какую-нибудь гримасу скорчить и зарычать по-звериному.

Надо сказать, что Вова на репетицию так и не приехал. Позвонил в пол-восьмого вместо того, чтобы явиться в семь ко мне домой, и сказал, что вернулся домой. Вот такая вот потебня получается. Потебень. Гребень волшебный у серенького волчка меж зубов. Иван-царевич, как в старые времена, скачет себе верхом по дремучему лесу, а в колчане ещё десять стрел…

Я, видимо, немного задел Ганю за живое, когда сказал, что поэзией в общепринятом смысле слова может заниматься сейчас только неэрудированный человек. Прости меня, Ганя! Может быть, я ошибаюсь, но, по-моёму, я всегда прав. Да и ты, Ганя, права. Да и кто угодно.

И всё-таки, Добридень-Добридень, ты всё-таки добрая девочка или нет? Ты всё-таки дурочка, как и все, или действительно друг мне? Хуй его знает. Чей хуй знает? Мы об этом уже говорили. Известно чей. Что-то не нравится мне этот хуй, который тебя так хорошо знает. Опять-таки, прости меня, милочка. Кви-кви-кви. Ква-ква-ква. Слон поёт «бу-бу-бу».

Сегодня я первый раз в жизни говорю в дырочку, и в этот ответственный момент а-а-а-а… (Емельянов ущипнул меня за задницу в этот ответственный момент, и где-то валяется кассета с данной записью. Так был опробован микрофон дуловского магнитофона «Sound», и произошло это где-то около 88-го года.)

Все чего-то хотят, что бы они ни говорили. А глупенький попсист Замятин правильно понимал, что главное — отнять у человека желания, и всё будет заебись. Забавно то, что «Мы» — это всё же форменная попса, а либретто «Носа» Шостаковича было написано им самим с тем же Замятиным в удачном альянсе, и был Шостаковичу при этом 21 год, а сколько было Замятину, Скворцовке неведомо.

Горячей была вода, и тёплые пиздные губки…

Анечка вылезла наконец из ванны, облачилась в махровый халатик, но трусов не надела, вышла из ванной комнаты и понесла горделиво свою набухшую от известных действий промежность над полом своей светлой уютной квартирки.

В гостиной её ожидал сюрприз, а именно каменный гость… «О, донна Анна!» — услышала она ещё из коридора и устало поморщилась. Каменный гость уже заебал её. От мысли о его холодном каменном члене её внезапно одолел приступ настолько острой скуки, что она сочла более правильным прежде зайти в сортир и непринужденно пописать, нежели чем сразу пройти в комнату.

Писала она долго и кропотливо, добросовестно выдавливая из пиписьки каждую капельку — настолько не хотелось ей в комнату. Однако, коль многие полагают, что всё имеет своё начало и свой конец, а Анечка бесспорно относилась к числу индивидуумов, исповедующих подобные взгляды, то моча её в конце концов иссякла, и деваться было уже некуда. Какать же совсем не хотелось, хоть и пыталась она.

Когда она вошла в комнату, каменный гость моментально схватил её за руку и, усадив к себе на колени, а также немедля засунув ей во влагалище свой безымянный каменный перст, заговорил негромко и с хрипотцой: «Здравствуй! Я знаю, кто ты, но ты не знаешь, кто я. Я Тесей. Жизнь и всевозможные приключения изуродовали моё некогда прекрасное лицо, исковеркали мою некогда светлую и чистую душу, но мой мозг, мой ум, сохранился весьма неплохо, и моя память по-прежнему тверда и всеобъемлюща. Поэтому сегодня я здесь. Сегодня я здесь, донна Анна, чтобы возвестить тебе исконное начало романа М.Скворцова «Псевдо».

…В начале было Слово, и Слово было убого, и слово это был «бог». Но это только в начале оно было убого, а потом всё через него начало быть, и без него ничто не начало быть, что начало быть. В нём была жизнь, и жизнь была свет человеков…

Или даже нет… В конце ноября, в оттепель, часов в девять утра, поезд Петербургско-Варшавской железной дороги на всех парах подходил к Петербургу. Было так сыро и туманно, что насилу рассвело; в десяти шагах, вправо и влево от дороги, трудно было разглядеть хоть что-нибудь из окон вагона.

Или даже можно сказать иначе: все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему.