Макc Гурин - Псевдо

Ей тоже было немногим за двадцать и была она по сути своей даже не Владимировной, а прямо-таки Мнишек. Очень мне хотелось её. Неумело, по-детски хотелось. Знаете, просто связать, раздеть, раздвинуть ей ноги, посмотреть, как же это устроен такой притягательный и странный женский механизм.

Была у Марины Владимировны нежная бархатная кожа, как у принцессы. И вся она была такая нежная, стройная-стройная, с тёмненькой родинкой над верхней губой, которую некоторые создают себе искусственно. Носила она длинные юбки с разрезом. А от представления о том, что же под этой юбкой сокрыто, у меня просто мутилось в голове, хоть по математике я ещё в то время учился неплохо.

Словом, такая была киса-принцессушка. Хотя, на самом деле, наверно, была эта Марина Владимировна пизда пиздой. Со временем, где-то к моёму восьмому классу, она вышла замуж за какого-то хера много старше её, но очевидно с какими-то иными достоинствами. Впрочем, может я и ошибаюсь. Может любовь там какая-нибудь несусветная. Прости меня, Марина! Прости, если что не так.

А потом, в седьмом классе, в моей жизни появилась другая Владимировна, в какой-то степени обусловившая последующее появление Другого Оркестра и многого остального. И звали её, как вы догадываетесь, вожделенная Ольга, и вела она занятия в литературной студии при Краснопресненском Доме Пионеров, где я много позже работал сторожем, и где у Другого Оркестра одно время была репетиционная база. Ольга Владимировна. Вот уж кого я хотел, так хотел!

Однако, впоследствии душа рыженького Скворцовки потребовала новых переживаний, и я научился любить. Тут уж появились всякие Милы, Алёнушки, может быть Ирочки… Хуй его знает. В смысле, его, серёжечкин хуй знает. А мой-то как раз не знает ни хуя. И, может быть, к лучшему это. На хуя мне нужны эти опасные знания! Третью любовь я вряд ли переживу. Слава богу, ку-ку…

Да уж, сережечкин хуй, стало быть. Действительно, много чего знает этот любознательный хуй…

К чему это я всё пишу? О чём это я, бедненький? Ах да, Светлана Ивановна. Ах да, вожделенная Анечка-медсестра. Ах да, урок литературы. Четвёртый класс. Максимке 10–11 лет.

Светлана Ивановна спрашивает у класса: «Чем отличается живописец от писателя?» и жаждет, естественно, получить ответ, что, дескать, писатель — это художник слова. Дурочка моя, Светик-семицветик.

Пятикнижие, ей-богу… Ленаесли моей. Ленаесли. Много о чём хотелось сказать ей Богу, да он почему-то вполуха слушал её и Скворцовку противную в дефлораторы подослал. Ку-ка-ре-ку! И отрёкся апостол Пётр. Ку-ка-ре-ку! И опять отрёкся. Ку-ка-ре-ку! И в третий раз.

Заплакала женщина любимая в темноте, испугалась чего-то во сне, маленькая, и отрёкся апостол Максим. Отрёкся. Все отреклись. Все покинули Христоску несчастную. Прости меня, Христосушка, сестричка моя единоутробная. Христоска, девочка, маленькая моя. Маленькая моя Христоска.

Горячей была вода и тёплые пиздные губки смешно подрагивали под остренькими струйками. Далее, и чем дальше, тем более, выделялись из Анютушки всевозможные соки влагалищные; смешивались опять-таки с тёплой водой, и вся эта бесовская смесь стекала по ляжкам, по славной округлой попке, нежно щекоча анус, продолжала свой путь, капая на керамическое ванное дно, уносясь впоследствие неукротимым бурным потоком к канализационной решётчатой дырочке, в непосредственной близости от коей вся эта замечательная жидкость превращалась в неумолимый водоворот.

И ещё апостол Иуда сказал.

К о н е ц

Хочу какой-нибудь гордой недоступной девке засунуть во влагалище кисточку для акварели. Пропитать как следует кисловато-солоноватыми соками, вытащить из запретной пиздёнки и оной кистью долго водить по девичьим телесам (небесам, чудесам, семинарам по исторической грамматике). Такой уж я слова художник. Кря-кря. Утёнок по имени Наф-наф. Никто-никто не объяснит мне, почему первое время после знакомства с Дуловым мне постоянно казалось, что его фамилия Уткин…

Так он и вошел в моё сознание, как добрый и отзывчивый, немножко по-подростковому нахальный мальчик по имени Саня Уткин…

Дулов, Дулов, я тебя вижу. Ку-ку! «Огуркин…» — говорит Мне Дулов, потому что в его интерпретации я не Скворцов, а Огурцов. Ха-ха-ха!!!

А разночтения между тем продолжаются по сей по самый по этот по день. Ибо денно и нощно шептал Иван-царевич Елене: «Я русский советский живописец мифологический. Мои полотна you can see в «Третьяковке», где ты работаешь; в Русском музее, где работаешь ты; где угодно…» А Елена простодушно ему отвечала нежным своим шепотком: «My dear, о, мой свет, oh, my light, I can't see your pictures, because… Прости меня, мой родной дурачок. Так, мол, и так. Мал золотник, да дорог!» «По усам текло, а в рот не попало», — отвечал ей царевич и начинал тискать упругие еленины сиськи. Так и жили они вовеки веков.