Макс Гурин - Новые праздники

Мне нравится моя жизнь. Я люблю ее от и до, хотя и с депрессией всегда на короткой дружеской стройненькой ножке ее. Депрессия — это и есть Женщина. Женщина — это и есть блядский тренажер, кроме какового ни хуя нет в этом засрАном мирке. Я люблю эту жизнь. Я люблю эту Женщину, которая есть во всех: в Миле, в Ленушке, в Ире Добридень, в Ольге Владимировне, в Кате, в Миле-2, в Оксане Передковой, в глупой Абазиевой несчастной, в гавриловской Оленьке, в дуловской Аньке, в Имярек, наконец. А С? О, С — это, боюсь, чудо из чудес! Она страшным образом не похожа ни на одну из моих прежних женщин. Она живая. Это ни на что не похоже. У меня таких не было. Боюсь, что я действительно влюбился в эту девочку. С. С. С. С. С. С. С. Жизнь — это не хухра-мухра. Это не всем из живущих дается. Лишь единицам.

С, если мы будем вместе, я постараюсь сберечь этот твой дар. Ты живая. Я буду стараться. Не дано знать, получится ли. Буду стараться. Любимая моя.

Человека труд облагораживает ли? Не оказался ли я непреднамеренно прав, перепутав косвенное и прямое дополнения, в первом разговоре со своей будущей тогда и бывшей ныне второй тещей, ленкиной матерью, Лорой Валентиновной, пафосно произнеся афоризм: труд сделал из человека обезьяну?

Я спасаюсь трудом. Я ищу трудовых приключений и подвигов на свою многострадальную (Имярек понимает) жопу. Руки мои вечно чешутся в предчувствии недосягаемого и высшего мирообразующего труда. Даже если б именно руки чесались — так это не страшно, но руки здесь только фразеолого-метафорическая конструкция, ибо на самом деле чешется у меня мозг. Всю голову уже в кровь расчесал, но до мозгов не доберешься.

И как смешно это все. Сколько угодно можно что-то от всей мудацкой души чего-то выделывать из себя, но все равно, кто бы ты ни был, ты просто обычное человеческое ничтожество, которое хочет жить. Жить, блядь, и работать, как пишут на домах покойных счастливчиков. Мне не дано работать. Папа не хочет, чтоб я работал. Этот мой Небесный Папик, видимо, вообще не хочет, чтобы я жил. Его не устраивает все: работаю ли я просто ради денег в совковых организациях, созидаю ли я ебаные творческие миры, ебусь ли я с Вечной Возлюбленной — ему противно во мне все. Кроме того, Папа — он, а я — только нелюбимый им сын. Поэтому, в отличие от меня, если ему что противно, так он может позволить себе этого не допускать. Он, мой отец, охуел. Он не дает мне даже выебать бабу. Он не дает мне элементарных простых физических удовольствий. Он науськивает на меня весь мир, чтобы никто, не дай бог, не подбодрил меня хоть чем-нибудь в перманентный критический час. Лишь редко-редко, когда он, быть может, отходит по нужде в свой небесный сортир, какая-нибудь девочка или какой-нибудь мальчик успевают сказать мне что-нибудь хорошее.

Так было однажды на кухне у С, на которой я сразу полюбил сидеть столь долго, сколь не выгоняют. Это первый признак грядущей дружбы или любви. Я знаю. Я опытен.

С мне сказала, что очень немногим дано сочинять музыку и вообще сочинять. Я сказал ей, что это чепуха, что таких, как я, хУева туча, и это, кстати, наверное, правда, но она снова сказала, что это не так, что нет, что не хУева туча. Хотя я не знаю, не лгала ли она самой себе, от всей, конечно, души, чтобы хоть чуть-чуть приподнять в собственных женских глазах нестерпимо ничтожного Макса Скворцова, с которым она непонятно зачем связалась. Если даже и так, то спасибо. Спасибо Папе, что он в тот момент в небесный сортир отходил по своим божественным нуждам: росу выделять.

Я все утро не мог заставить себя сесть за компьютер. Я охуел. То есть, ненадолго одумался, опять ясно представил себе всех этих своих коллег-литераторов, настоящих, живых, которых я так ненавижу, за их непростительную живость и действительность. Что может быть глупее, чем творчество? Я, например, не знаю. Но, боюсь, что я уже ничем больше не могу заниматься. Я не хочу вбивать гвозди, каковой процесс я так воспеваю все время. Я навбивал их столько, что на всех студентов Литинститута имени Горького хватит. Я вполне могу позволить себе завещать часть вбитых мною гвоздей своим недавним соученикам, я вполне могу позволить перевести большую часть побеленных мной потолков на счет всех этих хрупких тонкошеих вечных мальчишек.

О, my God! Во что превратился раннесредневековый ирладндский богатырь-поэт?! О, Боже! Как ты допустил это? Как допустил ты, что Франсуа Вийон превратился в Вадима Калинина?! (Пусть я и горячо люблю последнего.) Как могло случиться, что какой-нибудь там ирладнский Ферхертне превратился в Данилу Давыдова?! (Хоть и Данилу я тоже люблю.) Как же это так вышло, что какой-нибудь там, э…, как его там звали в «Старшей Здде», который уже будучи мертвым приходил на свидания к своей Возлюбленной, чтоб не опечалить ее своим отсутствием в условленном месте в назначенный час… как же так вышло, что он превратился в такое ничтожество, как ваш покорный слуга?!