Макс Гурин - Новые праздники

Но ты, Олег, не подумай, пожалуйста, говна обо мне. Я очень люблю тебя, и ты всегда можешь рассчитывать на мои скромные, к сожалению, но все твои музыкальные данные.

А судьба, надо сказать, распорядилась для меня хорошо, как всегда за счет чужого несчастья. Будь проклята человечкина жизнь! Олег, будучи уроженцем города Ялты, и вследствие этого будучи, опять же, гражданином суверенной, блядь, Хохломы (Хохляндии, то бишь) had any problems с тем, что хотели хохлы забрать его в армию, как человека уже закончившего высшее учебное заведение и ещё в связи с тем, что армия хохляцкая молода и поныне нуждается в кадрах, як никакая другая. Короче говоря, мало им скандала с черноморским флотом, так и ещё Чехова-птичку вознамерились в свои ряды загрести. Пидаразы, блядь!

Однако, играть с ним я больше в то время не имел сил, потому что не понимал, чего он, Чехов от меня хочет. По мне все очень просто: либо ты всем пишешь нотки, либо кушай те партии, которые люди себе сами придумывают. А то можно ещё деньги всем платить, если можно. Но это все уже потом во всём своем наглом бесстыдстве и безобразии предстало в виде проблемы. Тогда же о другом сердце пиздело, захлебываясь.

Короче, все само собой устроилось с этой, всего лишь одной из хУевой тучи навалившихся на меня вдруг проблем.

Отрадой же единственной уже тогда стали попсовые девичьи песни, которые, впрочем, тогда вызывали во мне только чувство все той же постмодернистской радости и искреннего веселья. Задолго потом, если можно и нужно так выразиться, подвергнув тем самым переосмыслению общепринятую концепцию времени, они, эти беззащитные, как и положено девочкам, песенки, хоть и не перестали быть единственной отрадой, но больше уж не вызывали того здорового прежнего смеха, а только горючие глупые мужчинкины слезки, смешанные все с тем же неизбывным сердцеболезненным катарсисом.

Наш ремонт подходил к концу. Шел март месяц. Поздним вечером седьмого числа, я принес домой две здоровые коробки, извлек оттуда системный блок своего и понынешнего IBM-386 и довольно хуевый, вследствие чего дешевенький монитор EGA, ещё не зная, что из-за его EGAшности я до сих, тогда туманно представляемых, пор не смогу поставить себе Windows и, соответственно, Word; соединил всю эту байду воедино, подключил столь же хуевенькую, как и весь этот, блядь, агрегат, лучше которого я пока так ничего, очевидно, и не заслужил у Небесного Папы, клавиатурку — единственную часть компьютера, которую осенью я смог позволить себе заменить на «получше»; прибрался ради этого праздника обретения собственности в комнатке, закончил около двух часов ночи, сел возле него, зверька, с наслаждением перекурить; решил, что я непременно должен дать ему имя; не задумываясь, назвал его с особо трогательным цинизмом «Любимая» и подошел к телефонному аппарату.

Более чем нельзя сказать, что я не понимал, что поздравлять с уже вступившем в свои права Международным Женским Днем такое охуевшее по жизни существо как ИмЯречка есть полное безрассудство, которое со всей неизбежностью ещё более ускорит процесс моей мужской дискредитации, внезапно начавшийся в ее недавний новогодний приезд, но… мой деструктивный мозг уже дал неоспоримую команду беспокойным рукам — набрать длинный, но сам собой заучившийся наизусть международный немецкий номер.

Мы говорили около сорока минут. Я, недавно столь жизнерадостно поздравленный любимой с днем своего рождения, ожидал, конечно, что она скажет мне, что я мудак, что нашел ее с чем поздравить, но все-таки не предполагал, что она начнет мне в монологическом режиме объяснять, какое я говно, в противовес всем ее восхвалениям моей мистической природы в период первых наших, овеянных романтическим ореолом, половых актов. Она, моя бедная задроченная Германией русская пианистка, стала мне объяснять, что у меня, мол, очень мощное (это ее любимое словечко «мощное») Эго, и все себе по жизни я рулю сам, что и моя наладошечная хиромантия подтверждает, где не отображено почти ничего из того, что со мной было, а то, что отображено, ничуть не похоже на правду. И потому ее я, стало быть, не люблю, а просто, мол, поймал кайф от этого чувства влюбленности и бесконечно синтезирую его, а объект при этом для меня, дескать, неважен. «Ты не меня любишь — ты себя любишь!» — говорила мне моя Имярек в ночь на восьмое марта. И ничего она, дескать, ко мне не чувствует, и все ее во мне раздражает: голос, интонации, слова, мои амбиции и прочее-прочее. Я молчал, и мне очень нравилось, как она трогательно меня обличает. моё правое полушарие хуело от всего этого бреда, от чего, соответственно, вздымались у меня дыбом рыжие, тогда ещё длинные волосы, но левое молча ловило кайф от Непобедимой Душевной Красоты моей бедной дурочки Имярек. Ах, как она была красива, когда с болезненным безучастием поливала меня говном. Как красива была моя глупая заебанная авангардистской жизнью и, что уж говорить, количеством прожитых в этом дерьме лет бедная моя, единственная моя охуевшая девочка. И мне совершенно нечего было ей возразить не по той причине, что она, конечно, полная идиотка и говорила такую хуйню, вместо того, чтобы мне что-нибудь жизнеутверждающее напеть, но по той причине, что мы неслучайно вообще так быстро после знакомства оказались в постели, потому что я такой же идиот, как и она, и слушая ее поебень, болезненно ловил себя на том, что все то, что говорит она обо мне, не раз думал также и я, только в ее адрес.