Макс Гурин - Новые праздники

При этом была ещё и такая предпосылка. Когда-то уже, наверное, года как три-четыре назад я в разговоре все с тем же Дуловым сформулировал для себя, что, дескать, бывает два вида искусства: искусство процесса и искусство вывода; искусство самоанализирующее и ставящее проблемы и искусство утверждения. При этом ясно, что при совершении любого акта утверждения себя, идеи ли, чтоб выразить через нее опять-таки все того же глубоко ненавистного себя, эмоциональной энергии выделяется существенно больше. И попса, скажем при этом, предпочитает, конечно же, готовые выводы, поданные в непринужденной и энергетически богатой манере. Дулов со мной почему-то не спешил соглашаться, хотя системы его аргументов я сейчас не припомню.

И множество других предпосылок к пиздецу авангардистского мировосприятия имелось ещё. Так, например, уже очень давно к тому времени, с которого я все никак не начну свой спокойный повествовательный обзор, я на свою беду знал, чего за хуйня такая «постмодернизм» и изрядно был заморочен на всевозможных околоискусствоведческих фишках, как то: рефлексия, аллюзия, цитата, знаковая система (что самое страшное), коллаж, всякие хуйни с имиджевыми построениями и образом автора и много-много прочей мозгаебущей дребедени. И, конечно, Бахтин, блядь, со своей амбивалентностью очень прочно занимал (да и сейчас занимает) одну из функциональных, мыслеобразующих ячеек в моем извращенном сознании, стремящемся, блядь, к «самой сути».

Поэтому мне ещё в пору увлечения взрослой музыкой и искусством, очень импонировали такие фишечки, что вот, к примеру, Шостакович, при всей своей мастодонистости, вовсе не гнушался сочинять попсовые шлягеры, что очень однозначно иллюстрируют такие его произведения для эстрадных оркестров, как «Фонарик», «Песня о Встречном», «Родина слышит, Родина знает…» и так далее. И Моцарт тоже нравился мне тем, что наряду со своим «Реквиемом» всю жизнь кропал чуть ли не танцевальную для своего времени музыґчку. И много таких примеров могу я ещё привести. Даже Митька Кузьмин, чтобы он там ни пиздел о Высоком, пытаясь говорить о нем, о Высоком, особенно сухим и научным язычком, чтобы не выдать душевного волнения, тоже, блядь, почувствовал себя попсовообязанным (по аналогии со словом «военнообязанный») и накатал-таки в свое время «Родинку в паху». Бля буду, ему не было грустно в тот момент, когда он ее писал. И о Высоком человек вряд ли всерьез задумывался, а просто получал кайф от того, что знает как написать, что написать, о чем написать, чтобы любому другому человеку понравилось. И, блядь, понравилось всем! Даже тем, кто боялся себе в этом признаться.

И вообще, постепенно стало становиться ясно, что всю рекламную хуйню, которую я так в те времена хотел заменить на крышесворачивающую «шизу», сочиняют наши же люди, которые, блядь, просто хотят кушать и кормить своих женушек и детишек.

Одним словом, интеллигентное мировоззрение моё находилось на пределе своих возможностей, и некогда яркий и мощный свет моего элитарного разума хотя ещё и продолжал тускло тлеть беспомощными угольками случайных остроумных выпадов в потоке нецензурной речи ремонтного рабочего, призрак капитализма на глазах у обескураженной, взращенной на дрожжах коммунистического скудоумия, российской богемы стремительно обретал заведомо неуязвимое и более чем материальное тело.

Бытиё (хуё-моё) сознаниё определяет — не дай Господь! Можно, блядь, ебнуться и не воскреснуть, что за «еб твою мать» происходит с интеллигентным от природы мироощущением!

И все, конечно, в ту тягостную зиму 95-96-го годов, отягощалось ещё и приездом Вечной Возлюбленной, которую даже не было из-за загруженности работой никакой возможности от души поебать, и попиздеть в поствыебанной тишине о Смысле Бытия, блядь, голых обезьян.

Она, эта моя глупая Имярек, которая, конечно же, и поныне кого-то радует своей уникальностью и катастрофичностью характера, приехала ко мне в заснеженную заебанную жизнью Россию из, блядь, знаменитой своим лояльным и даже любовным отношением к пиздоболам всякого рода Дойчландии, куда Имярек случилось в свое время неведомыми мне тропами проникнуть и вкушать заслуженную по ее мнению благодать («кожу с черепа сдирать», что она, бесспорно, с удовольствием делала бы, если б сложилась подходящая ситуация).

Будучи меня старше до такой степени, что в то очередное первое сентября, когда я должен бы был пойти в первый класс, в каковой по причине простуды пошел лишь девятого числа, она, Имярек, пошла в первый раз, но не в класс, а на первый курс Лесотехнического института, — эта Вечная Возлюбленная считала, несмотря ни на что, стесняясь при этом (или и не думая стесняться), что она вне всякого сомнения знает об этой ебаной жизни больше, чем я. Может это и небезосновательно было. Я не знаю сейчас.