Макс Гурин - Повесть о Микки-Маусе

— Оу-оу! — улыбаясь прихрюкнул он и, надув щёки, хлопнул себя по ним так, чтобы воздух вышел с малоприличным звуком.

— Мы сидели на прибрежном холмике; я прямо на траве, а она у меня на коленях; такая хрупкая, маленькая, лёгкая, любимая, близкая; такая, ну-у… как Русалочка. Совсем удивительная, совсем моя девочка, совсем Моя Девочка Единственная… «Моя Девочка Единственная» — это примерно то же, что ЖДМ, Женщина-для-Меня; и то и другое употребляется поочерёдно в романа «Псевдо», как и слово Бог — то с большой, то с маленькой букв. Я тогда только-только его написал, потому что Ольга Велимировна, прочитав как-то все четыре цикла моих рассказов, сказала мне по телефону зимой, в самом начале 1995-го года, что по её мнению, у меня уже накопилось достаточно материала, чтобы попробовать написать роман. Вот я и попробовал. Вот я и написал. И как раз его машинописный вариант буквально в ближайшую субботу перед тем самым описываемым мной первым вторником сентября всё того же года прочитала ЛисЕва, сидящая сейчас у меня на коленях.

Бог его знает, скорей всего, именно когда она читала его, она и решила для себя, что всё-таки переспит со мной… — ненадолго я замолчал, потому что задумался вдруг, а что это только что было, в смысле, последняя фраза; зачем слетела с моего языка только что эта взрослая мерзость; что, я опять сам себя испугался? Испугался, что буду смешон этой противной мыши? Для чего? Зачем я это сказал?

— Да, не стоило этого говорить, согласен, — пропищал Микки-Маус, — мало того, что это выбивается из стиля твоего повествования, так ещё это и просто как-то подловато и, словом, немужественно. Но, впрочем, особо тоже не бери в голову, потому что, в любом случае, нас с тобой уже нет на том свете, и всё равно это всё уже жизнь после жизни — так что не напрягайся, хотя, повторюсь, согласен, что в тех, прежних, рамках это выглядело не слишком, я извиняюсь, кузяво…

— Да уж… И всё как всегда из-за Быдла! — не удержался я.

— Теперь уж неважно… — сказал он.

— Да, теперь-то уж да. — сказал я.

— Ну так что? — спросил он.

— В смысле? — спросил я.

— Валяй, рассказывай дальше.

И тут я опять вдруг глубоко осознал, насколько же всё в этом мире (неважно, на этом ли свете, на том) условно. Кто из нас Микки-Маус, кто из нас я, кто истинный я из моих пилотов, и важны ли вообще пилоты настолько, чтоб придавать их крайне ограниченной деятельности слишком уж большое значение — всё это настолько неважно, настолько мелочно, настолько случайно, настолько произвольно, настолько скучно, настолько несущественно, настолько бессмысленно, что не имеет никакого значения, нет никакой разницы, и нет никому никакого резона искать тут истину; тут — это в вопросе о том, я ли рассказываю что-либо Микки-Маусу или что-то рассказывает мне он — в любом случае, это всего лишь как некое напряжение в электроцепи, и нет никакой разницы, что называть минусом, а что плюсом — электричество всё равно будет вырабатываться — на том ли свете, на этом — никакой разницы между «этим» и «тем» на самом деле не существует — всё это может иметь значение, лишь когда мы воинственно заблуждаемся насчёт того, кто есть мы вообще или даже, что мы вообще есть. Один сказал о чём-то другому или наоборот — всё одно, кто-то что-то кому-то сказал, то есть просто нечто прозвучало. Но и это тоже без разницы — прозвучало ли, прогремело, прошелестело — просто волна, просто сигнал, просто возбуждение единого поля, просто тупое движенье вперёд…

Так я, короче, тоже стал Микки-Маусом…

Мы сидели с ним на берегу озера, буквально как два микки-мауса, и болтали четырьмя ногами в воде. Один Микки-Маус говорил, другой слушал, но, в принципе, всё это совершенно неважно, потому что нас уже не было на этой земле…

— Ты так говоришь, будто это было важно, когда мы ещё были живы. — сказал один Микки-Маус другому.

— И вот она, девочка моя единственная, сидела у меня на коленях, а я сидел прямо на траве… — вместо ответа продолжил Микки-Маус Второй.

— Да я ж и так знаю всё, что ты мне можешь сказать! — воскликнул Микки-Маус Первый.

— Зачем же тогда ты просил меня об этом тебе рассказывать? — спросил Микки Маус Второй.

— Это не я просил. То есть я просил, но из вежливости! Потому что я видел, что тебе хочется об этом мне рассказать. Вне зависимости от того, хочу ли я тебя слушать! А поскольку меня так уж воспитали, что, мол, у каждого своя правда, и круто уважать её почему-то больше, чем свою собственную, то вот я, проявляя как бы, как выразился бы Пушкин «милость к падшим», и решил сделать вид, что мне и впрямь хочется, чтобы ты об этом мне рассказал; чтоб тебя, убогого, ещё более не расстраивать. Понимаешь? Говорю же, из вежливости! — снова невинно улыбнулся Микки-Маус Первый.