Жозе Сарамаго: [Про]зрение

В начале шестого комиссар покинул редакцию. Мог бы воспользоваться такси, благо оно как раз высадило пассажира у подъезда, но предпочел пройтись. Он чувствовал странное облегчение, словно из какого-то жизненно важного органа извлекли инородное тело, не дававшее покоя, как кость в горле, как гвоздь в желудке, как соринка в глазу. Завтра все карты будут выложены на стол, кончится игра в прятки, потому что он ни секунды не сомневался, что министр, если письмо все же напечатают – а если даже и нет, ему все равно сообщат – поймет немедля, на кого наставлен перст указующий и обвиняющий. Воображение рванулось было дальше, успело даже сделать первый и вселяющий тревогу шаг, но комиссар придержал его за шиворот: Сегодня – это сегодня, а как там завтра – видно будет. Он решил вернуться в провидение , потому что ноги вдруг отяжелели, а нервы одрябли, как резинки, которые слишком долго и слишком сильно натягивали, да и вообще он ощущал настоятельную необходимость закрыть глаза и поспать. Остановлю первое же такси, подумал комиссар. Но пришлось прошагать еще порядочно, свободных не попадалось, одно даже не остановилось, не заметив призывно машущей руки, и вот наконец, когда он уже еле волочил ноги, спасательный бот подобрал терпящего бедствие и уже готового идти ко дну комиссара. Лифт милосердно вознес его на четырнадцатый этаж, дверь уступила не противясь, диван принял как родного, и через несколько минут комиссар, вытянув ноги, спал крепко и глубоко или – сном праведника, как принято было говорить в ту пору, когда верилось, что эта категория еще не вывелась. И, как в утробе матери пригревшись в уюте и тепле компании провидение, страховки и перестраховки , чье спокойствие достойно имен и понятий, ему присвоенных, комиссар в добрый час этот самый добрый час и проспал, а по истечении его пробудился, как ему, по крайней мере, показалось, освеженным и полным сил. Потянулся и почувствовал во внутреннем кармане второе письмо – то самое, что не пришлось вручить адресату. Не совершил ли я ошибку, поставив все на одну лошадь, подумал он, но тотчас сообразил, что не выдержал бы двух таких бесед, превыше сил человеческих было бы идти из одной редакции в другую и там вести тот же самый разговор, причем убедительность явно пострадала бы от повторения. Ладно, решил комиссар, как будет, так и будет, а от добра добра не ищут. Войдя в гостиную, обнаружил помаргивание лампочки на телефоне. Кто-то звонил и оставил сообщение – после длинного сигнала, разумеется. Комиссар нажал кнопку и услышал вначале голос дежурной на коммутаторе, а потом – начальника полиции: Имейте в виду, что завтра в девять ноль-ноль, повторяю, в девять, а не в двадцать один час, на кпп север-шесть вас будут ждать инспектор и агент второго класса, работавшие с вами, и еще обязан сказать вам, что помимо того, что задание провалено из-за технической неграмотности ответственного исполнителя, ваше дальнейшее пребывание в столице министр внутренних дел и я сам признали нецелесообразным, остается добавить, что инспектору и агенту официально поручено доставить вас ко мне и в случае сопротивления разрешено применить силу. Комиссар долго и пристально глядел на телефон, а потом медленно, с видом человека, который прощается с тем, кто уже далеко, протянул руку и нажал кнопку. Потом пошел на кухню, достал из кармана конверт, смочил его спиртом, сложил так, что получилась перевернутая буква V, бросил в раковину и поджег и смыл пепел струей воды из-под крана. Сделав это, вернулся в гостиную, зажег весь свет и взялся за чтение газет, особое внимание уделяя той, которой – ну, или владельцам которой – вверил свою судьбу. Когда настало время, прошел на кухню, открыл холодильник и стал соображать, можно ли из того, что там имелось, приготовить подобие ужина, но вскоре отступился, ибо напрашивающееся определение редкостное никак не могло быть отнесено ни к свежести, ни к качеству провизии. Пора бы уж им сменить холодильник, подумал он, этот уже дал все, что мог дать. Комиссар вышел на улицу, торопливо поужинал в первом попавшемся ресторане и вернулся в провидение . Завтра рано вставать.

Он проснулся от телефонного звонка. Но не встал и трубку не снял, потому что был уверен – это кто-то из управления полиции, звонит напомнить о приказе явиться к девяти ноль-ноль, повторяю, к девяти утра на кпп. Вероятней всего, больше звонить не будут, и легко понять, почему – в профессиональной своей деятельности, а также, что вовсе не исключено, и в личной жизни, полицейские часто прибегают к тому аспекту мыслительного процесса, который называется дедукцией или, иначе говоря, выстраивают цепь логических умозаключений такого типа: Если комиссар не подходит к телефону, значит, он уже на пути к границе. Ага, как бы не так. В самом деле, комиссар поднялся с кровати, комиссар действительно вошел в ванную для процедур, долженствующих придать телу должную опрятность и свежесть, комиссар, что глупо было бы отрицать, оделся и покинул офис, но вовсе не за тем, чтобы призывным взмахом остановить первый же вынырнувший из-за угла таксомотор, сесть в него и, поймав в зеркале заднего вида выжидательный взгляд водителя, сказать: На кпп север-шесть. Север-шесть, простите, не знаю, где это, наверно, новая улица. Это блокпост или, иначе говоря, застава на границе зоны, если у вас есть карта – покажу. Но нет, не было этого диалога и никогда не будет, потому что вышел комиссар за газетами, и такое деяние как раз планировал еще накануне, отправляясь спать в столь ранний час, и не за тем вовсе, чтобы выспаться и прибыть вовремя в указанную точку. Уличные фонари еще горели, киоскер только что убрал щит с витрины, начал раскладывать еженедельные журналы, а когда разложил – разом, будто получив сигнал, погасли фонари и подъехал фургончик, развозящий прессу. Комиссар подошел в тот миг, когда в уже известном порядке ложатся на стенд газеты, причем на этот раз экземпляров одной, совсем не ходовой газетки оказывается почти столько же, сколько и самых популярных и массовых. Комиссар счел это добрым предзнаменованием, но тотчас же, немедленно это приятное ощущение надежды сменилось едва ли не шоком – заголовки крайних в ряду газет ярко-красным тревожным и зловещим шрифтом возвещали: УБИЙЦА, ЭТА ЖЕНЩИНА СОВЕРШИЛА УБИЙСТВО, НОВОЕ ПРЕСТУПЛЕНИЕ ПОДОЗРЕВАЕМОЙ, РАСКРЫТО ПРЕСТУПЛЕНИЕ ЧЕТЫРЕХЛЕТНЕЙ ДАВНОСТИ. А на другом конце прилавка газета, которую вчера посетил комиссар, осведомлялась: ЧТО ЕЩЕ НАМ ОСТАЛОСЬ УЗНАТЬ. Заголовок звучал двусмысленно, мог означать и то, и это, и совсем нечто противоположное третье, но комиссар предпочел увидеть в нем маленький фонарик, зажженный у выхода из долины теней, чтобы направлять его шаткие и неверные шаги. Дайте-ка мне все, сказал он. Киоскер, улыбнувшись, подумал, что, по всему видать, приобрел на долгий срок отличного клиента, и протянул ему пластиковый пакет с газетами внутри. Комиссар повел вокруг себя глазами в поисках такси и, тщетно прождав минут пять, решил вернуться в провидение пешком, благо это, как мы с вами знаем, недалеко, однако ноша – пластиковый пакет с перемешанными словами – хоть и своя, а тянет так, что легче, кажется, тащить на спине земной шар. Счастье еще, что посередине узкой улицы, куда он свернул с намерением срезать путь, обнаружилось кафе – скромное и маленькое, в старинном стиле, из тех, что открываются спозаранку, потому как хозяину все равно делать нечего, и куда посетители заходят удостовериться, что все на месте, на своем, на всегдашнем, на привычном месте, и запах рисового кекса – как эманация вечности. Комиссар уселся за столик, спросил кофе с молоком и еще спросил, подают ли тут гренки с маслом, именно с маслом, а маргарину чтобы и духу не было. Поданный кофе был очень так себе, едва дотягивал до определения сносный, зато гренки прибыли, судя по всему, прямиком из рук того алхимика, который не открыл философский камень, потому что не смог преодолеть фазу гниения. Комиссар давно уже, едва успев присесть, открыл газету и теперь единого беглого взгляда хватило, чтобы понять – уловка сработала, цензору, который довольствовался повторением усвоенного, и в голову не пришло, что следует быть максимально осторожным с тем, что якобы знаешь, ибо за ним таится нескончаемая цепь неизвестных величин, последняя же из них решения, скорей всего, не имеет. Впрочем, слишком уж больших иллюзий питать не следует, целый божий день на прилавках газета не пролежит, можно даже предположить, что министр внутренних дел уже рычит, обуянный яростью: Конфисковать немедленно все это дерьмо, выяснить сейчас же, кто предоставил эти сведения, и последняя часть фразы была добавлена совершенно машинально, потому что уж ему ли было не знать, кто, потому что только от одного человека могли исходить такие предательские утечки. Меж тем комиссар решил, что будет обходить газетные киоски, пока сил хватит, чтобы своими глазами видеть, хорошо ли раскупается тираж газеты, какие лица у людей, сразу они берутся за чтение главного материала или тратят время на всякий вздор. И стремительно проглядел четыре крупные газеты. Бесстыдно простое, но очень эффективное оболванивание читающей публики продолжалось – дважды два четыре и всегда ими пребудет, если вчера поступил так-то, то сегодня сделаешь то-то, а кто осмелится считать, что одно непременно вытекает из другого, тот, значит, против законности и порядка. Потом комиссар расплатился, поблагодарил и вышел. Начал с того ларька, где сам покупал газеты, и с удовольствием отметил, что интересующая его стопка заметно похудела. Что-нибудь интересное, спросил он киоскера, бойко расходятся. Кажется, по радио читали какую-то статью оттуда. Рука руку моет, а обе – лицо, загадочно ответил ему на это комиссар. Ваша правда, согласился киоскер, не усмотрев связи с предыдущим. Чтобы не терять времени на поиски, комиссар в каждом киоске уточнял, где расположен следующий, и – вероятно, благодаря респектабельной наружности – ему всякий раз давали исчерпывающий ответ, хоть и было яснее ясного, что любой киоскер хотел бы спросить: А что в том ларьке такого, чего нет в моем. Время шло, и, наверно, инспектор с агентом уже истомились ожиданием у кпп север-шесть и запросили инструкций у начальника полиции, а тот доложил министру, а тот проинформировал главу правительства, а тот сказал: Это ваши проблемы, вам их и решать. Меж тем произошло ожидаемое – в десятом киоске он не обнаружил газеты. Попросил, делая вид, что хочет купить, но киоскер ответил: Опоздали вы, пять минут назад увезли все, что было. Кто увез, куда, почему. Собирают повсюду. Собирают. Ну да, чтоб не сказать – изымают. А что ж там такого, чтобы изымать. Да там чего-то такое с женщиной этой, поглядите в других газетах, заговор устроила да еще и убила кого-то. А все-таки не могли бы вы спроворить мне экземпляр, очень нужно, неужели ни одного не завалялось. Ни одного, а и был бы, все равно бы не продал вам. Почему. А почем я знаю, что вы не из полиции и не проверяете, как мы соблюдаем запрет. Да, вы совершенно правы, еще и не такое бывало в нашем мире, и с этими словами комиссар удалился. Не хочется возвращаться в провидение, сидеть там и слушать вопли автоответчика, вопрошающего, куда, к черту, он подевался, какого дьявола не отвечает на звонки, почему не выполнил приказ, предписывавший прибыть в девять ноль-ноль в указанное место, но, по правде говоря, больше ему идти некуда – перед домом жены доктора сейчас, наверно, настоящее людское море, и одни кричат ура, а другие караул, но вероятней все же, что все горой – за нее, а кто против – те в меньшинстве, а потому не хотят рисковать, чтобы не поколотили. И в редакцию газеты тоже нельзя идти, агенты в штатском, если не стоят у входа, то наверняка вертятся где-то поблизости, и даже позвонить комиссар не может, потому что телефоны, можно не сомневаться, прослушиваются, и, придя к этой мысли, понимает наконец комиссар, что и провидение, страховки и перестраховки тоже взяты под наблюдение, что отели предупреждены, что во всем городе нет никого, кто бы мог приютить его, даже если бы захотел. Он догадывается, что в редакции побывали, что у директора добром или силой вытянули имя человека, предоставившего подрывные материалы, не исключено даже, что он смалодушничал до такой степени, что показал письмо на бланке страховой компании, письмо, написанное собственноручно беглым комиссаром и скрепленное его же подписью. Он устал, еле волочил ноги, весь взмок от пота, хотя на улице было не очень жарко. Нельзя же целый день бесцельно бродить по улицам, и внезапно ему ужасно захотелось уйти в тот сад, где сидит девушка с кувшином, присесть на бортик, погладить зеленую стоячую воду кончиками пальцев и потом прикоснуться ими к губам. А потом, спросил он себя, что потом будешь делать. Да ничего, вернуться в лабиринт улиц, заблудиться, потеряться, вернуться, шагать и шагать, есть без аппетита – только чтобы ноги не подкашивались, отсидеть два часа в кино, развлекаясь экспедицией на марс, предпринятой в те времена, когда там еще водились зеленые человечки, потом выйти и сощуриться от ослепительного предвечерья, подумать – а не сходить ли опять в кино и не убить ли еще два часа на двадцать тысяч лье под водой в наутилусе капитана немо, и отбросить эту мысль, потому что в городе происходит что-то странное, какие-то люди раздают прохожим маленькие листки, и прохожие останавливаются, читают и прячут их в карман, вот теперь и комиссару протянули, и оказывается, что это фотокопия статьи в конфискованной газете, статьи под заглавием ЧЕГО МЫ ЕЩЕ НЕ ЗНАЕМ, где между строк рассказывается истинная история этих пяти суток, и в этот миг комиссар, уже не в силах больше сдерживаться, тут же вдруг разрыдался как ребенок, конвульсивно содрогаясь всем телом, и какая-то женщина его примерно возраста спросила, что с ним, не нужно ли помочь, а он только и смог в ответ мотнуть головой, нет, все в порядке, не беспокойтесь, большое спасибо, и тут, как по заказу, кто-то выбросил с верхнего этажа целую пачку листков, а потом еще одну, и еще, и люди внизу тянули к ним руки, ловили, а листки спускались, кружась, парили в воздухе как голуби, пока один не присел на плечо комиссару, а потом соскользнул на землю. Что же, значит, битва не проиграна, город взял дело в свои руки, пустил в ход сотни ксероксов, и вот уже оживленные стайки молодежи бросают листки в почтовые ящики или подсовывают под дверь, протягивают жильцам, а на вопрос: Это – что, реклама, отвечают: Она самая и самая лучшая из всех. Эти счастливые происшествия вдыхают новую жизнь в комиссара, и словно под воздействием магии – не черной, разумеется, а белой – исчезает усталость, и как будто совсем другой человек идет по улицам, и другой головой думает он, и ясным делается то, что было темно и мутно, и выводы, прежде казавшиеся отлитыми из стали, ныне крошатся меж пальцев, взвешивающих и ощупывающих их, и вот, например, смешно выглядит уверенность, что офис страховой компании, как тайная база, находится под наблюдением, и ставить туда полицию значило бы возбуждать подозрения в важности этого объекта, в значении его, а с другой стороны – не будь он так важен, перенесли бы его в другое место, да и дело с концом. Это новое и неприятное умозаключение омрачило чело комиссара и смутило дух его, но уже следующая мысль, пусть и не вполне, не во всех своих аспектах успокоительная, помогла, по крайней мере, решить серьезную проблему дислокации или, иначе говоря, разрешила сомнение насчет того, куда же все-таки сегодня на ночь приткнуться. Все объясняется в немногих словах. Хотя министерство внутренних дел и управление полиции с более чем законным неудовольствием отнеслись к тому, что их сотрудник взял и оборвал все контакты со своими ведомствами, это вовсе не означает, что их перестало интересовать, где его носит и где его найти в случае экстренной и настоятельной надобности. Если бы комиссар захотел затеряться в этом городе, если бы забился в какую-нибудь мрачную щель, как поступают беглые воры и убийцы, вот тогда действительно – пришлось бы попотеть, чтобы найти его, особенно в том случае, если он сумел установить связи с сообщниками в среде бунтовщиков, хотя, с другой стороны, за те несколько дней, что он провел здесь, такое дело не провернуть. И нечего, значит, брать под наблюдение оба входа в провидение, напротив, следует освободить путь и сделать так, чтобы природная тяга, естественное влечение, не одним быкам свойственные, привели волка в логово, а тупика – в гнездо на скале. И, значит, светит нынче комиссару сон в знакомой и уютной постели, если, конечно, среди ночи не откроют отмычкой дверь и его не возьмут под прицелом трех стволов. Совершеннейшая истина – в том, что, как мы уже неоднократно заявляли, бывают такие паскудные дни, что если слева дождик мочит, то справа, можете не сомневаться – градом бьет, и вот именно в такой ситуации находился сейчас комиссар, поставленный перед нелегким выбором – то ли, бродяге подобно, провести ночь в парке под деревом, в виду девушки с кувшином, то ли комфортабельно устроиться под измятым одеялом и уже несвежими простынями провидения, страховки и перестраховки. Впрочем, объяснение вышло не столь уж кратким и сжатым, как мы обещали выше, однако мы надеемся, что все понимают – мы не можем оставить без должного рассмотрения ни одну из переменных величин, не разобрав с кропотливой и тщательной объективностью разнообразные и противоречивые факторы риска и меры безопасности, чтобы прийти к выводу, который и так все должны знать, а именно – не стоит бежать в багдад, чтобы избежать встречи, назначенной тебе в самарре. Дождавшись, когда чашки весов остановятся, и решив, чтобы не терять время попусту, не выверять равновесие до последнего миллиграмма, до последней вероятности, до последней гипотезы, комиссар взял такси и направился в провидение, а дело меж тем было уже к вечеру, и первые сумерки овевали прохладой стелющийся под колеса проспект, и журчание воды, струящейся в чаши фонтанов, стало вдруг – к удивлению проезжающего – слышнее. На тротуарах не видно ни единой листовки. Вопреки всему, заметно все же, что комиссару слегка не по себе, и его можно понять. И то, что природная сметливость и приобретенные в течение жизни познания о свойствах и нравах полиции позволили ему прийти к выводу, что никакая опасность в провидении его не ждет и что к нему не вломятся нынче ночью, вовсе не значит, что самарра не находится там, где ей положено находиться. Эти размышления побудили комиссара дотронуться до пистолета и подумать при этом: Так или сяк, а пока буду подниматься в лифте, сниму с предохранителя. Такси остановилось: Мы на месте, сказал водитель, и в тот же самый миг комиссар увидел засунутый за дворник листок. Значит, все же это было не зря, как бы ни томили его тревога, как бы ни мучил страх. В холле было пусто, вахтер отсутствовал, обстановка для идеального убийства была идеальной же – удар ножом в сердце, глухой звук падения тела, захлопнувшаяся дверь, автомобиль без номеров, забирающий убийцу, ничего нет проще, чем убить и умереть. Лифт вызывать не пришлось, кабина была внизу. И вот пока он поднимается, собираясь выгрузить свою кладь на четырнадцатом этаже, металлический щелчок, который ни с чем не спутаешь, сообщает, что оружие поставлено на боевой взвод. В коридоре – ни единой живой души, в этот час все офисы уже закрыты. Ключ мягко проскользнул в скважину, и дверь открылась почти бесшумно. Комиссар вошел и спиной прикрыл ее, зажег свет, а теперь обшарит весь номер, откроет шкафы, где может спрятаться человек, заглянет под кровати, отдернет шторы. Никого. Комиссар вдруг ощутил, как нелеп он, новоявленный бонд с пистолетом в руке, из которого не в кого стрелять, однако же недаром говорится, береженого бог бережет, подстраховаться никогда не лишне, особенно если дело происходит в компании провидение, ведающей не только страховками, а и перестраховками. Горит лампочка автоответчика, указуя, что поступило два сообщения, и одно, быть может, от инспектора, который просит быть поосторожней, а другое – от секретаря альбатроса, а быть может, и нет, и оба они поступили от секретаря начальника полиции, горько горюющего от измены надежного сотрудника и озабоченного своей собственной судьбой, хотя, между прочим, не он этого сотрудника отбирал, не ему за него и отвечать. Комиссар положил перед собой список адресов и телефонов, набрал номер. Никто не отвечал. Снова набрал. И еще раз набрал, но теперь, словно по наитию, выждал три гудка и дал отбой. Набрал в четвертый раз и наконец: Слушаю, раздался в трубке сухой голос жены доктора. Это я, сказал комиссар. А-а, добрый вечер, мы ждали вашего звонка. Как ваши дела. Да ничего хорошего, меня за сутки сумели превратить во врага народа номер один. Мне очень жаль, что и я приложил к этому руку. Не вы же написали все то, что напечатано в газетах. Не я, до такого еще не дошел. Но, может быть, то, что вышло сегодня и в тысячах копий разлетелось по городу, поможет разогнать этот морок. Дай-то бог. Вы как будто не питаете на это особых надежд. Да нет, отчего же, питаю, однако дело это не мгновенное, не стоит ждать, что ситуация изменится через минуту. Но так ведь жить нельзя, мы сидим взаперти, мы как в тюрьме. Все, что от меня зависело, я сделал, и это все, что я могу вам сказать на это. Вы больше не придете сюда. Задание, которое мне поручили, окончено, я получил приказ вернуться. Что же, надеюсь, мы еще увидимся и при более благоприятных обстоятельствах. Они, похоже, заблудились где-то, сбились с пути. Кто. Благоприятные обстоятельства. Вы меня вконец обескураживаете. Есть люди, которых повалить невозможно, даже сбив с ног, и вы из их числа. Сейчас мне бы хотелось, чтобы мне помогли подняться. Очень сожалею, что не могу оказать вам эту помощь. Подозреваю, что помогли много больше того, о чем рассказали. Воображение у вас разыгралось, вы забыли, что говорите с полицейским. Не забыла, и это так же верно, как и то, что я вас таковым давно уж не воспринимаю. Спасибо вам за эти слова, а теперь мне осталось только попрощаться – до свидания, когда бы оно ни было. До свиданья. Будьте осторожны. Я говорю вам то же самое. И доброй ночи. Доброй ночи. Комиссар повесил трубку. Впереди его ждала долгая ночь, и провести ее иначе как во сне не было ни малейшей возможности, если только бессонница не приляжет к нему в постель. Завтра, по всей видимости, за ним придут. Он не явился к сроку на погранпост север-шесть, как было приказано, и потому его будут искать. И, может быть, одно из сообщений как раз и говорило об этом, может быть, извещало, что арестуют его в семь утра и что любая попытка оказать сопротивление только усугубит его и без того скверное положение. И отмычки им, разумеется, будут без надобности, потому что имеется ключ. Комиссар размышляет. Под рукой у него – целый арсенал готового к бою оружия, он способен отбиваться до последнего патрона или, по крайней мере, до первой гранаты со слезоточивым газом, влетевшей в бойницу в его крепость. Комиссар размышляет. Он сел в кровати, потом повалился на спину и стал молить сон, чтобы не слишком медлил: Сам знаю, что ночь еще в самом начале, думал он, и даже небо потемнело еще не окончательно, но хочу спать эту ночь так, чтобы казалось, что стал камнем, без обмана сновидений, камнем, словно навеки вмурованным в серую стену других камней, пожалуйста, хоть эту малость даруй мне, если большее невозможно, дай мне проспать до утра, до семи часов, когда меня разбудят. Сон услышал и внял робкой мольбе, не пришел, а прибежал бегом, побыл несколько минут, удалился, давая комиссару раздеться и лечь как полагается, но тотчас, почти сразу же вернулся и уже всю ночь оставался рядом, а сны отгонял прочь, в страну теней и призраков, где, соединяя огонь с водой, рождаются они и множатся.