Михаил Гиголашвили - Тайнопись

Он пристал к духам и отправился с ними травить аскетов, лежащих возле базарных ворот. Коготь и Зуб ворошили и щекотали костлявые тела. Аскеты ныли, вяло отмахиваясь. Бес, впервые видя такие проваленные животы, острые ребра и впалые щеки, подумал было, что тут можно будет поживиться — такими слабыми выглядели эти странные люди, вот-вот умрут! Однако Коготь, наигравшись с доходягами, как будто понял, о чем думает чужачок:

— Еле-еле душа в теле, а крепкие, ничего их не берет! Жирные мрут, а вот такие тощие по сто лет живут!

Они бросили аскетов, вернулись в ряды. Дурачась, стали воровать у брадобрея кипяток и обливать им цветы в горшках на продажу. Цветы с писками и вздохами обмякали, вяли, умирали, а бес обсасывал их нектарно — сладкие последние всхлипы.

Возле мусорной кучи два лопоухих демона играли в свою игру, бранились и ставили на кон, кто что мог: один вырывал у себя зуб или глаз, другой отрывал куски уха или выдирал клочья шерсти с холки. Вместо фигур по клеткам на ослиной шкуре ползали опоенные зельем тараканы. Убитых бойцов тут же сгрызала лежащая в мусоре безногая ведьма с четырьмя грудями.

С криком:

— Это дрянь тоже была наша, да к ним ушла! — Зуб надавал тумаков продажной чертовке, а Коготь сковырнул шкуру и передавил тараканов.

Демоны не посмели ничего сказать, только один от возмущения выплюнул свой язык, другой в ярости отхватил полгубы, а ведьма, завыв, зарылась в мусорную гниль.

Гурьбой они поперлись дальше. Опрокидывали посуду, весы и тюки, цеплялись ко всякой мелкой базарной гниде. Сбросили каменного Ганешу с хоботом вместо носа и пару раз треснули по нему палкой, когда он начал угрожающе бурчать им вслед. Загнали под прилавок одинокого двойника. Поцарапали в кровь настырную обезьяну, которая невесть зачем кралась за ними и даже вздумала ругать их на своем глупом языке. Наконец, стащили у старухи-торговки полудохлую от жары утку и принялись деловито ощипывать её. Утка крякала, стонала, но духи, не обращая внимания на мольбы и ощипав птицу до последнего пера, принялись играть ею как мячом.

— Зачем? — удивился бес (он ждал, что они просто свернут утке шею).

— Живьем битое вкуснее! — объяснили они непонятливому дураку.

Утка, умирая, крякала под ударами их лап и, наконец, испустила последнее дыхание, которое, и правда, показалось бесу гораздо вкуснее обычных. Насытившись, он смотрел, как Коготь и Зуб делят утку: один любит кости и ребра, а другой — мясо и потроха.

Когда солнце вышло в зенит, можно было поиграть короткими и упругими полуденными людскими тенями. Они стали хватать, щекотать и тормошить тени, отчего люди оступались, если шли, и падали, если стояли, словно дернутые за ниточку или подсеченные в коленях.

Торговки, видя падающих, всполошенно загомонили, а они наступали, кусали и рылись в тенях, пока местные духи не начали издали протяжно проклинать дураков, мешавших их спокойной дремоте. Зачем будоражить людей? С ними и так одна морока!

Потом веселые духи решили проведать свою подружку, наказанную мужем. Звали её Баджи, она давно была связана с нечистью: тайком курила гашиш и от вечной похоти путалась не только с людьми, но и с оборотнями, научившими её выворачивать наружу анус и высасывать сперму из сосков мужчин.

Они выскочили за ограду базара, перепрыгнули пару улиц, гуськом пролезли под неказистый плетень и прошмыгнули по огороду к выгребной яме, к голове, торчащей из лужи нечистот. Это была Баджи, закопанная по горло в землю. Лицо её было в кале и моче, глаза закрыты.

— Что, плохо тебе? — злорадно спросил Коготь, хватая клычками её за ухо.

— Ты нас должна слушаться, нас! Если будешь всегда наша — мы тебя выкопаем. Или мужа заставим, — вступил Зуб, покусывая голову за затылок. — Как заставили закопать — так заставим и выкопать. А нет — заставим бросить тебя тут крысам на ужин.

— Кто тебя тут найдет? — Коготь схватил помойное ведро, накрыл им голову Баджи и победно постучал по дну. — Ясно? Будешь наша — спасем, нет — подохнешь.

Ведро глухо екнуло:

— Ваша была, ваша буду. Только спасите.

— То-то. Ты и так наша. Она давно наша, — объяснил Коготь бесу. — Её муж, как все мужья, и сам не крыл её, и другим не давал. Вот она и стала паскудницей, как и все они…

— Она давно наша, — заухмылялся Зуб, снимая ведро и облизывая голову острым и длинным, с пальмовый лист, языком. — И другие будут наши… Бери её, хочешь?.. Поменяемся?.. Ты нам — три ведра жаб, а мы тебе — Баджи, а?.. — вдруг милостиво предложил он, любовно вылизывая губы Баджи.