Михаил Гиголашвили - Тайнопись

Очнувшись, он увидел прямо над собой налитое кровью лицо с отвисшими щеками: это Силач сопел, разя чесноком, мерно наклоняясь и просовывая веревку под крест — привязывал левую руку. Правая уже была примотана к перекладине. В ногах, сидя на корточках, кто-то молча накручивал веревки на щиколотки. Лука краем глаза видел только подрагивающее перо на шлеме и ощущал, как с каждым этим подрагиванием еще один виток ложится на его ноги. Ноги были босы, сам Лука — в исподнем. Молчание палачей было страшным.

И вдруг стали поднимать.

— Тяжелый! — судорожно задышал кто-то сзади.

— Бери на себя, перекос!

— Правый угол тяни!

Потом посыпались мерные удары сверху — крест вбивали в землю. Лука ощущал удары всем телом. Ноги были уперты в перекладину, и удары отдавались прямо в затылок. Наконец, кончили, отошли, уселись на землю.

«Сойти бы!.. Уйти бы!..» — тоскливо подумал он, уставясь сверху на грязную землю, на щепки и забытый топор. Мешок, сандалии, кацавейка валялись тут же в грязи — никто не захотел взять их себе.

Увели мальчишку. Через короткое время вернули, окровавленного, быстро привязали к перекладинам. Мальчик повис молча, не шевелясь.

Солдаты, поглазев на кресты, разошлись, повздорив напоследок, что делать с быком. Кто-то предложил зарезать на мясо, но все были сыты и никто не захотел возиться. Решили оставить у колодца:

— Манлий завтра разберется!

Бык строптиво бурчал и бодал рогами колодезный круг.

Закрапал дождь. Силач, оставленный сторожить казнимых, походил-походил, да и прилег возле хлева, подстелив кацавейку под голову и полулежа дохлебывая из фляги.

Лука чувствовал, что руки и ноги его одеревенели, как будто их окунули в жидкий лед. И это огненный лед струился по всему телу, забираясь в каждую клетку и прожигая всё насквозь. Стемнело. И в душе смеркалось. Он проваливался в отчаяние, обвисал без сил, без мыслей в кромешной тоске. Забылся…

— Жив? — дошло до Луки. Это из темноты спрашивал старик.

— Жив, — отозвался он, приходя в себя.

— Ты зубами грызи веревку, — услышал он опять. — Я не могу… Зубов нету… И рука вывихнута, шевельнуть не могу… Солдат дрыхнет, я вижу его. Луна на него светит.

«А ноги?» — не успел подумать Лука, как старик снова зашипел:

— Ногами тоже шевели, растягивай! Можно растянуть. Недавно в горах один спасся так… За ночь распутался…

— Я тоже жив! — сказал из темноты мальчик.

И ты грызи!.. — приказал старик.

Через мгновенье тот ответил прерывисто:

— Не могу достать!

— Смоги! — громче, чем раньше, просипел старик.

Вокруг, в ночи, никого не было, кроме быка, который блестел глазами и нервно бил рогом в камни колодца, перебирал копытами.

Лука повернул шею и начал зубами ерзать по вонючей веревке. Одновременно задергал рукой, растягивая веревочные оковы. Руки у него были крепкие: сам всегда драил бараньи шкуры, выделывая пергамент, перетирал краски, вытесывал доски для рисования, а в юности в Кумране переписал тысячи строк в сотнях свитков.

Он грыз и грыз, забыв обо всем. Зубы ломались. Во рту стояла соленая и горячая кровь. Десны скользили по веревке. Рот забился грязью, углы губ надорвались. От страха и отчаяния думалось что-то несусветное: «Там была толпа, люди… близкие, а туг… тьма… и спящий солдат…» Вдруг стало обидно умирать в одиночестве, в ночи! Но он задавил в себе эту зависть, ужасаясь: «Кому завидуешь? Ему? Зависть — большой грех!» — и с удвоенными силами продолжал грызть веревку.

Через час он сумел перегрызть один виток. И странно — руке сразу стало свободно, она осталась стянута лишь у запястья. «Неужели?» — впервые с живой надеждой пронеслось в Луке, и он начал крутить кулаком, выгибая запястье.

Усталость затопляла его до отказа, болело тело, руку жгло от заноз, изо рта сочилась кровь, он часто проваливался в красную муть, однако небесная сила снова и снова выводила его из круга смерти. И когда, обессилев, он обвисал и, не шевелясь, бессмысленно смотрел в темноту, то приходила мысль о Иешуа, давала сил бороться дальше: «Он прошел — и я пройду! Он был — и я буду!» Сама эта мысль была животворна.

И вот, вжав пальцы в доску и чувствуя, как большие заносы впиваются в плоть, он вытащил из-под веревочной петли правую руку.

Стояла ночь. Где-то тлели костры, перекликались караульные, но их Лука не боялся — они ни разу к крестам не приближались, обходя лагерь по большому кругу.

— Живы? — прошептал он, вглядываясь в темень.

— Да, — отозвался мальчишка.