Александр Кабаков - Старик и ангел

Так что это, наверное, была медсестра.

Но иногда халатик вроде бы распахивался, вроде бы полы его взлетали по бокам маленькой фигуры, вроде бы плыли в воздухе, слегка поднимаясь и опускаясь, словно белые крылья, и сама фигура медсестры тоже плыла в воздухе, словно тень какого-то неведомого существа, летающего в нижних слоях атмосферы.

Проще всего, конечно, было бы считать это существо обычным ангелом, но Кузнецов не хотел принимать это предположение, потому что появление ангела означало бы, что он уже умер, — как известно, ангелы на этом свете не водятся.

А умирать он все еще никак не хотел.

Увлекшийся этими размышлениями больной даже не услышал, как открылась дверь в палату и вошла медсестра Таня — он тут же вспомнил имя.

Медсестра же остановилась в двух шагах от его кровати, решив, видимо, что он спит, поскольку он думал с закрытыми глазами, а она, конечно, не хотела его будить.

Тут он окончательно вспомнил все, что между ними уже было, то есть слово «миленький», кормление тефтелями с пюре и свое признание в любви.

— Здравствуй, счастье мое, — сказал он, даже не отдавая себе отчета в том, что это совершенно посторонняя женщина (а то и вообще ангел). — Я тебя люблю.

Боже мой, подумал он, ведь это же будет совсем другая жизнь!

— И я тебя люблю, — ответила Таня. — Ты мой хороший, таких, как ты, нет. Сейчас, миленький, будем лечиться.

Да, продолжал думать Кузнецов, это будет совсем другая жизнь. Как некстати этот инфаркт и вообще все. А не инфаркт, так я бы ее и не встретил. Как-то надо все устраивать по-новому. Надо решать с Ольгой, и вообще. Чем я заслужил явление ангела? Неужели чем-то заслужил? Она просто ангел или ангел-хранитель? Если бы хранитель, то был бы мужчина и звали бы нас одинаково. Значит, просто ангел — и все.

Между тем, двигаясь необыкновенно быстро и иногда чуть-чуть взлетая над полом, медсестра Таня делала свое ангельское дело. Она перекрыла трубочку капельницы, со словами «Хватит уже мучить человека, сколько можно» выдернула иглу из Кузнецова и отнесла стойку капельницы в угол. Потом поставила на тумбочку невесть откуда взявшуюся тарелку любимой Кузнецовым гречки, еще дымящейся жаром, то есть только что сваренной, кружку тоже дышащего огнем чая и блюдечко с некогда вожделенными конфетами «Коровка», покупавшимися к праздникам.

— И все же я не пойму, — сказал Сергей Григорьевич, голодно косясь на кашу, но давая ей немного остыть, — я никак не пойму, когда же у нас начался роман? Я здесь неделю или больше? Я же болен, у меня был инфаркт, галлюцинации, полковник, Шоссе, глупости какие-то насчет души… А тебя я один раз только и видел… И сразу в любви объяснился, старый идиот. Ведь у меня жена есть во Франции, понимаешь? Она никогда не даст мне развода миром, а войну с нею я не осилю… И вообще… извини… я ведь импотент уже, мне восьмой десяток, ты представляешь хотя бы, с кем связываешься?! Надо мною смеяться все будут, а тебя поносить…

— Ты мой любимый, — ответила Таня деловито, очевидно не придавая никакого значения его нервной речи. — Я тебя люблю и ты меня любишь, вот и все. Подвинься. А каша пока как раз остынет…

Она слетала к двери и заперла ее на ключ, вернулась и сбросила халатик.

Под халатиком она оказалась совсем молодой, худенькой, но не костлявой, с попой даже вполне внушительной. От тела ее, от необыкновенно гладкой кожи исходил золотистый свет, какой исходит от неба во второй половине ясного дня в августе. Трусы, какие-то подростковые белые трусики без всяких женских кружев и прочих украшений, она не сняла, и от этого вид у нее был не столько соблазнительный, сколько такой же озабоченный, как в халате. Будто она собралась проделать с Кузнецовым какую-то назначенную ему процедуру, требующую от нее остаться в одних этих девичьих трусиках…

— Двигайся, двигайся, — повторяла она, осторожно подталкивая Кузнецова к краю кровати, — а то провозимся и придется идти на пост, кашу в микроволновке греть…

Она быстро и осторожно влезла под его одеяло, и он всем телом почувствовал ее кожу, золотистую не только на вид, но и на ощупь. На ее теле не было ни одного волоска, будто она была обтянута шелком, и он не почувствовал ее веса, будто он обнял обтянутый шелком воздух.

— Подожди, — отодвинула она его руку, которая сама собой вспомнила привычные движения, — погоди, миленький, погоди, еще успеем, тебе рано еще, мы просто полежим пока, а потом я тебя кашкой накормлю, да? И поспишь, а когда проснешься, я опять приду. Ты уже на выписку скоро пойдешь, отпустят тебя отсюда. Поедешь домой… А я сама потом к тебе приеду, мой хороший, мой родной… Ну, что же ты неугомонный какой!.. Ну, ладно…