Франсуа Нурисье - Бар эскадрильи

Он поднял руку, не глядя на г-жу Вокро. Он говорил глухо, наклонившись над узорами линолеума.

— Я не шестидесятидвухлетний мужик, «потерявший жену». Не считайте меня таковым, пожалуйста. Мы не были «старой парой», «супружеской четой», одним из тех несчастных союзов, давших трещину и вечно недовольных, которым смерть приносит дуновение свободы. Извините, что я с вами так разговариваю. Мы любили друг друга, госпожа Вокро. Я чуть было не упустил Клод, мою жену, чуть было не дал ей уйти, из трусости, как большинство мужчин, когда они боятся, что им не хватит сил. Когда она прошла около меня, мне было уже сорок девять лет, за спиной у меня была целая жизнь, прошлое, перипетии самого разного рода. Я сказал себе: приступ страсти, это мы знаем. Время наведет во всем порядок.

Сначала страшно, потом надеешься, отчаиваешься, потом не знаешь ничего. Пребываешь в уверенности, что пожар потухнет. Как же трудно поверить, что любишь! Говорят другое? Неправду. Ты бьешься, отбиваешься от любви, только чтобы не поверить в нее, чтобы загасить ее. Я отбивался три года. Почему я сейчас вам все это рассказываю? (Он поднимает голову, смотрит на мадам Вокро блуждающим взглядом. Видит ли он ее?) Три года я отбивался от очевидности. Я обманывал, хитрил, топтался вокруг самого себя. Клод терпеливо ждала. Она, наверное, не стала бы ждать меня дольше, если бы я не решился, наконец, любить ее. О! А любил я ее так сильно!. Я был без ума от нее, как говорят. Без ума в постели, в отелях, во время путешествий, сходил с ума от ревности, устраивал ей ужасные сцены… Мы так окончательно и не излечились от тех трех лет. Мы были уже бывшими бойцами, ветеранами в то время, когда я еще не осмеливался ее любить. А потом у нас было одиннадцать лет. В прошлый раз вы говорили мне о смерти вашего мужа и сказали: «Это было вчера»… Какой маленький кусок жизни, одиннадцать лет. Всего один срок собачьей жизни: совершенно недостаточный для любви. Так как это была любовь, а не брак, не «очаг». Нет, даже не очаг. Возможно, настоящая любовь бесплодна. Жозе-Кло, дочь Клод, нас обременяла. Я осмеливаюсь это сказать, потому что это правда. Она это знала, я уверен в этом, возможно, она страдала от этого, но она знала, что страдает не из-за какого-то пустяка. Клод была вдовой: я ее ни у кого не украл. Малышка тоже знала это. Люди, которые любят друг друга, беспокоят других, смущают их, ослепляют, но они не вызывают ни у кого чувства стыда, напротив, они помогают другим жить…

Г-жа Вокро молчит. Этот поток неприличной сумятицы льстит ей и волнует одновременно. Она не смеет пошевелиться. Она догадывается, что ее посетитель будет говорить еще, и не хочет его вспугнуть. И действительно Жос продолжает говорить, все более и более глухим голосом. Ей приходится напрягать слух, чтобы услышать его.

— Все это кончилось 10-го июня. Всё. Я мог бы рассказывать вам об этом часами, о мелочах, о деталях. Я ни с кем не пытался говорить о них, но молчание это было не очень честным. Вы видите, меня ампутировали. Банальный образ? И тем не менее, ампутация — это редкость. Вы много видите на улицах безруких, одноногих?.. Вот уже шесть месяцев в моей жизни не бывает дня, не бывает мгновения, чтобы передо мной не возникала картин а. Камень, скалы, заросли диких рододендронов, вода между травами и камнями, и лежащее тело, вывернутая нога, глаза… Вы это понимаете? Я ей закрыл глаза еще даже не зная… не будучи уверен…

Жос поводит из стороны в сторону головой, резким движением хватает бутылку, наливает себе в стакан алкоголя, выпивает его слишком быстро, кашляет, ловит воздух. Эти слезы у него в глазах? Он «поперхнулся». Г-жа Вокро убеждена, что он это сделал нарочно, чтобы она не видела, как он плачет. Ее саму не мучает подобный стыд, и она спокойно вытирает глаза, щеки платочком, свернутым в комок, держа его в одной руке, тогда как другая ее рука с согнутыми пальцами бесполезно лежит на коленях, как обычно у пожилых людей. Она ничего не говорит. Ока не говорит «извините». Она не отказывается от своей гипотезы, от своих недомолвок — неловкость, которой она даже не стыдится. Она знает жизнь, и жизнь советует ей считать, что Жос спал с Бабет, вот и всё.

Тут появилась Элизабет, румяная от холода, сильная, оживленная. Одного взгляда ей оказалось достаточно, чтобы понять происходящее, чтобы увидеть сразу все: Жоса и свою мать, сидящих с красными лицами за столом, связанную крючком скатерть, бутылку и стаканы, эльзасские куклы на диване, висящие на стене две гуаши, которые были куплены в одно прекрасное воскресенье на тротуаре бульвара Сен-Мишель, два кресла с провансальскими подушечками, гигантский телевизор и саму себя всех возрастов, увеличенную, ретушированную, изолированную, обрамленную, занимающую все клочки свободного пространства на мебели. Она подумала: «Я никогда не забуду этого мгновения. А почему?»