Франсуа Нурисье - Бар эскадрильи

Сильвена Бенуа и госпожа Леонелли — вот уж действительно неожиданный союз. Двадцать лет тому назад оба Леонелли — Колетт и Жиль, Колетт в фарватере Жиля, озаренная его светом, легендами о нем, — считались слишком крупной дичью, за которой охотились дивы от нью-йоркской фотографии и римские папарацци, дабы предложить им обложки журналов, от которых потекли бы слюнки у любого президента. Жилю было тогда двадцать пять лет, и проповедники с кафедры метали в его адрес громы и молнии с оттенком яростной нежности; Колетт было двадцать — ревущие машины, любовники, которых ее скандальная репутация кровосмесительницы отодвигала на задний план, непоседливость и та особая смелость движений под шерстистым шелком или шелковой шерстью, в зависимости от солнца, которая составляет основу очарования у принцесс и у итальянских певиц в эпоху, когда крепкие дамы из Рубе-Туркуэн открывали для себя Эмилио Пуччи.

Все были заняты мыслями о теле Колетт. Особенно о ее шее, которая все время находилась в движении. У нее были огромные глаза. Когда она среди ночи входила за руку со своим братом, — высокомерный, андрогинный подросток-гермафродит, преследуемый мужчинами, — входила в один из тех вертепов, где она коротала свои самые черные часы, всегда в сопровождении паразитов Жиля, клиентуры Жиля, ангелочков и демонов, начиная с «Ангела» связанных с судьбой романиста, растерянных, чего-то просящих, раболепных, злых, к которым каждую ночь присоединялся шлейф из младших членов клана миллиардеров, стареющих, по пять раз разведенных дам, хирургов-развратников, автогонщиков, фотографов, вихрь роскошной публики, поглощаемый ураганом Леонелли, — когда она приходила, спускаясь по черному ковру лестницы, заставляя стихнуть гвалт, не обращая внимания на улыбки, не слыша приветствий, невинная, оживленная и медлительная одновременно, с волосами, обвивающими ее лисье личико, то это шла сама дерзость, чудо, немыслимое приключение ее брата, прирученное ею приключение, ставшее доступным, оздоровленным, почти нормальным.

Колетт Леонелли издали улыбалась Жилю, общалась с ним с помощью тысячи невидимых знаков, пила, молчала, танцевала (она, казалось, всегда танцевала одна, потому что никогда не тянула танцевать за собой брата), в небрежной позе вытягивалась на банкетке, вставала, уходила, ничего не сказав. И тут кто-нибудь из мужчин начинал колебаться, бросать вокруг себя взгляды, смывался, пробирался походкой преступника к черной лестнице, на которой исчезла Колетт.

Сильвена, в ту пору, была уже далеко не девочкой и уже писала на конвертах: «Госпожа Жан-Батист Бенуа». Господин Жан-Батист был адвокатом в суде и жил на первом этаже в доме на улице Жорж-Мандель. Он занимался делами издательств «Роше», «Сажитер», «Рене Жюлиар», последний собственно и принял его под свое крылышко, как он любил это делать. Он пригласил супругов на ужин. Бенуа были очарованы: одна герцогиня, несколько подозрительного вида молодых людей, шпага генерала Лафайетта — Сильвена прямо физически почувствовала прилив таланта в пальцах. Год спустя она принесла Рене новеллы, и он их опубликовал. Но все это — умеренный успех, подписи в книжных магазинах Довиля и Биаррица, интервью, взятое у нее Дюмайе, — все это было в 1964-м году, не раньше. А немного ранее Сильвена впервые заприметила в одно из воскресений у Пьера и Элен Лазарефф чету Леонелли. Сильвена пришла, немного размягченная, в сопровождении адвоката, а Колетт, заглянувшая в дом на правах соседки, была пьяна, молчалива и боса. Жиль выглядел, как рыбак из Сен-Жанде-Люза. По крайней мере именно такое впечатление произвел он на Сильвену, которая смотрела на них издалека круглыми глазами. Тогда мысль, что однажды клан Леонелли пригласит к себе домой Сильвену Бенуа, вызвала бы просто улыбку.

Грациэлла посылает ко мне метрдотеля пригласить «присоединиться к мадам на плоскодонке». Об этом не может быть и речи. Если я с первых же дней уступлю тирании Грациэллы, мое пребывание будет испорчено. Я с проникновенным видом заявляю, что я работаю, а бумага на столе и ручка в руке придают моему алиби веса. Бог тому свидетель, что мне бы не понравилась анархия, в которую, как я себе представляю, оказался погруженным палаццо в отсутствие Диди, но надо признать, что от лета к лету Грациэлла становится все более и более деспотичной. Бесконечные получасовые поездки из «Марин д'Альдо» на пляж и обратно становятся утомительными. Море для того создано, чтобы его рассекать, насиловать, на нем летать, а не для того, чтобы пританцовывать на его волнах.