Франсуа Нурисье - Бар эскадрильи

Очень важные во многих отношениях годы. Они помогли Жосу Форнеро избежать непосредственного соприкосновения с жестокостью того времени — привилегия, которую он позже расценил как пятно на своей биографии, — а также углубить свою культуру и придать еще разрозненным тенденциям конкретное направление. На Рождество 1944-го года он уже сформировавшимся мужчиной вернулся в Париж. И попал прямо в пекло семейной драмы. Его сестра Жакотт, которой в ту пору исполнилось девятнадцать лет, познакомилась в конце 1943-го года с немецким младшим лейтенантом, другом и протеже знаменитого Герхарда Хеллера, и двое молодых людей полюбили друг друга.

Страсть из разряда самых благородных, которую они даже не думали скрывать, однако вызывавшая неприязнь и нетерпимость у окружения и, разумеется, у вдовы капитана.

О том эпизоде, по поводу которого Жос Форнеро всегда отказывался говорить, известно немногое. Безусловно, он страдал. Его сестра распрощалась с Конрадом Крамером в середине августа 1944-го года. Молодые люди поклялись друг другу встретиться вновь, как только это станет возможным. Выданная бойцам Сопротивления анонимным письмом, проклятая, преследуемая, Жакотт нашла убежище в семье бывшей подруги по пансиону, чей отец был в 1940-м году чиновником в Виши.

Когда Жос вернулся из санатория, воодушевленный приключениями партизан, которых ему доводилось видеть вблизи, вернулся с головой, наполненной переживаниями этой зимы 1944–1945 года, он в полной мере оценил размеры семейной катастрофы, о которой мать в своих письмах не обмолвилась ни словом. Он обожал сестру. И поехал повидать ее в Анжу, в поместье П., где Жакотт должна была провести несколько месяцев. Мы ничего не знаем о том, как прошла их встреча. По возвращении из Анжу Жос Форнеро начал сотрудничать сначала в «Карфуре», потом в «Комба». Никто из его друзей того времени не помнит, чтобы он когда-либо говорил о Жакотт. Они даже не знали, что у него есть сестра. Помнят только, что осенью 1945-го года ему удалось добиться командировки в Оффенбург, к отцу Риво, и найти следы Конрада Крамера, которого он разыскивал уже несколько месяцев. Крамер был ранен в Арнеме в сентябре 1944-го года и влачил жалкое существование в окрестностях Мюнхена, работая на продовольственном складе одной американской воинской части. Жос поехал к нему, счел его достойным уважения и предпринял действия, достаточно сложные тогда, которые привели в марте 1946-го года к бракосочетанию в Оффенбурге Жакотт и Конрада. Чтобы завершить этот эпизод, добавим, что профессор Крамер, специалист по романской филологии, по-прежнему преподает в университете во Фрибуре и собирается, выйдя на пенсию, жить со своей женой в деревне Лот, в отреставрированном ими доме священника.

Мы бы не стали так подробно останавливаться на этих годах его молодости — в частности, на злоключениях Жакотт Форнеро, — если бы они не изобиловали столь необходимыми для нашего анализа деталями. Например, эти фамильные запасы националистического пыла и «версальской» строгости, на которые наслоились испытания болезнью, унижение от любовного завихрения, считавшегося в ту пору скандальным, но также и сила характера вместе с определенным свободомыслием, которые надо было обнаружить в 1945-м году, чтобы пренебречь общественным мнением и устроить французско-немецкую свадьбу: все это укореняет Жоса Форнеро в еще недавнем, конечно, прошлом, но своими оттенками и цветами напоминающем старую Францию, которой нынче пренебрегают, не желая ее знать. Нам было бы не очень понятно то равнодушие, которое Форнеро порой обнаруживал по отношению к той или иной эстетической новации, к той или иной идеологической химере, если бы мы забыли, к какому обществу он мысленно всегда принадлежал. В его неизвестных до сего дня заметках под заголовком «О моих родителях», которые он нам передал, можно прочитать следующее:

Мой отец: мистика пехоты, долгие переходы (лес или война), глубокое и яростно скрываемое разочарование. Его письма, адресованные Бернаносу и оставшиеся без ответа, точнее, их сохранившиеся дубликаты. Номера «Аксьон Франсез», обнаруженные мной в двадцатилетнем возрасте, полосатые, как зебра, от яростных подчеркиваний. Я мысленно представляю его, его последнюю ночь в пивной Вебера, лежащего на столе — его туда перевезли, как нам сказали, — видящего свою близкую смерть, задушенного презрением, сраженного (это его-то!) французским оружием…