Франсуа Нурисье - Бар эскадрильи

Немного успокоившись, Жос погрузился в пучину сомнений по поводу «проекта Боржета». Не опозорит ли себя ЖФФ, опубликовав телероман, или сможет торжествовать, проявив достаточно гибкости, чтобы заполучить крупный куш? Какое испытание для издательской добросовестности!

Что же касается Ива, то его преклонение перед моим отчимом — что является благословением моей жизни! — заставляет его повторять буквально все перипетии настроения Жоса. Он кажется взбешенным и растерянным, особенно из-за того, что Брютиже, наш мэтр и законодатель в вопросах большой литературы, предает нас и принимает сейчас Блеза с его надеждами на золотое дно. Никто больше не играет свою истинную роль: патрон не заботится о доходах, главный редактор выражает свою любовь к деньгам, а утонченный автор только о них и мечтает. Сплошная фантастика. Приходится все время иметь дело с человеческими страстями, с мечтами, и никогда — с реальностью. Даже не с интересами как таковыми. Может быть, именно это нас всех и завораживает? Наверное, очень скучно заниматься делом, где неотвратимо один франк всегда стоит один франк, один метр всегда равен одному метру. У нас нет «эталон-мэтра», как не преминул бы пошутить Шабей. А кстати, о Шабее: я снова обнаружила на своем столе килограмм роз и заумное жгучее послание. Секретарши прыскают со смеху. Ив когда-нибудь расквасит ему нос, который у Шабея просто великолепен, хотя и страшно заострился с годами. Мама от него без ума.

Ив и я приглашены на будущей неделе на уик-энд к Мезанжам. (Какая была бы прекрасная компания, какой чудесный план, с С…. Воскресенье в родовом гнезде, среди деревьев…) Мы не входим в круг их близких друзей и это попахивает дипломатическим маневром. Жос состроил гримасу, когда я ему нарочно рассказала об этом предложении. Я видела, что в какой-то момент он чуть было не попросил меня от него отказаться, но передумал. Это подталкивают Жоса к чему-то или удерживают его? Будто размахивают у него перед носом красной тряпкой.

Резкая перемена позиции Брютиже, любезности Мезанжа, а тут еще эта чисто нормандская осторожность моего супруга: решительно что-то происходит. Жос явно встревожен, он чего-то остерегается. Может, я стала взрослой и проницательной и стала понимать, что все эти годы были заполнены всякими ловушками, переодеваниями, заговорами, о которых я и не подозревала? Едва удалось мне выкроить себе местечко в Издательстве — стенной шкаф-бюро, туманные обязанности, — как я тут же обнаружила для себя его хрупкость. ЖФФ всего на пять-шесть лет старше меня. То, что я считала крепостью, неким институтом, потому что все вокруг меня говорили «у Форнеро» или «Что собирается делать Форнеро?», как будто это не было также имя моей матери, предстало вдруг передо мной каким-то карточным домиком, который сотрясается каждую осень. Слоеный пирог, всегда готовый рассыпаться. Так кто же хочет его проглотить? Богаты ли мы — я хочу сказать: богат ли Жос? Я бы не решилась ответить утвердительно. Однажды я спросила его об этом между грушей и сыром, с детским выражением лица, без которого вопрос мог бы показаться неприличным. Мама ответила: «Это занятие шутовское…» А Жос, смеясь, сказал: «Стены крепкие!» Может, он хотел таким образом объяснить мне с исчерпывающей точностью, что здание и маленький особняк на улице Жакоб, с их двором, мощеным неровными плитами, с тремя акациями во дворе, стоят дороже, чем двадцать семь лет смелости, мудрости, творчества? ЖФФ это прежде всего помещение. Преображенный в камень литературный гений имеет будущее. Это совершенно в духе моего домоседа, который делает какие-то расчеты с Танагрой и косится на здание на улице Сены: «Ты представляешь, какие дела можно было бы провертывать, объединив через двор и конец сада оба здания?»

Я обнаружила на своем столе, кроме тонны роз от Шабея, семь рукописей, которые надо будет прочитать. Значит, Брютиже желает мне добра. Когда у нас с ним прохладные отношения, то чтения хватает только для его миловидных мальчиков; когда же моя стопка возрастает, то это значит, что я ему нужна. Интересно, для какого такого темного дела?

Пролистав двадцать страниц, я почувствовала, что мои веки тяжелеют. Ни неведомым шедевром, ни подарком рукопись назвать было нельзя. Между плохо напечатанной белибердой и мной вставал образ мамы, всегда один и тот же: в белых брюках и черной майке, на острове Ивиса, на террасе, через два года после моего рождения. Вопреки здравому смыслу, я уверена, что все хорошо помню: и ее, одетую таким образом, и музыку, и друзей, которые там были, тогда как на самом деле речь идет всего лишь о часто виденной фотографии. Но на фотографии — или в моих воспоминаниях — у мамы, вместо сияюще молодой внешности было сегодняшнее лицо с его скрытой грустью и снисходительным взглядом. Брютиже просунул в дверь голову: «Похоже, тебя не волнуют, моя маленькая Кло, откровения красавицы Мартинез…»