Франсуа Нурисье - Бар эскадрильи

Ах! Какой выбор блюд! Жерлье не хотел показывать вида, ну а я, хорошая девочка, не хотела его опозорить, расхохотавшись перед столькими недавними министрами и только что назначенными директорами. И я услышала, словно со стороны, как заказываю хорошо поставленным голосом рагу из тонких ломтиков акульих плавников с земляничным соусом. Наш обед стоил, надо полагать, столько же, сколько стоит авторский гонорар с пятисот экземпляров моего романа. (Но был ли достигнут такой астрономический тираж?) Я обратила на это внимание Жерлье, который улыбнулся и подписал счет. У этого человека подпись золотая. Кстати, та же самая, которую он ставил десять лет тому назад под своими аннотациями на моих рукописях: «Больше пылкой выразительности, чем последовательности в мыслях». Ну да, это было в первом триместре, потому что потом… Впрочем, я забегаю вперед.

Волосы у него по-прежнему короткие и густые. Браво. Кожа побледнела. Галстук — это уже нечто новое — галстук шерстяной, яркий и узорчатый. Никакой ностальгии, никакого занудства. Жерлье на пятом десятке приобрел наконец стиль, от которого молодые буржуа отказываются в двадцать. Какой поворот!

— У меня есть к тебе предложение.

— А у меня к тебе есть вопрос.

— Ты первая…

— Свою секретаршу, милую даму на телефоне, которая в курсе про четверг и про пятницу, ты ее трахаешь?

Очень хорошо, взгляд. Жерлье меня рассматривает, как какой-нибудь дядюшка, затягивает молчание, удерживается, чтобы не положить свою руку на мою, чтобы не произнести слово «провокация», или даже «провокаторша», которое, я вижу, прямо вертится у него на кончике языка, наконец качает головой со скорбно-благородным видом. «Я прочитал твою книгу, Элизабет. И я хочу поговорить с той женщиной, которая ее написала. Я неправ?»

Разумеется, я тут же таю. Волна нежности. Спокойное соучастие. Все во взгляде. И Важная Особа долго говорит. Если он хотел меня удивить, ему это удалось, признайся, Элизабет. Его предложение мне льстит, принимая во внимание, что сейчас речь идет не о лестных заметках по поводу моих сочинений весной семьдесят первого, которые смешили весь класс, что на этот раз это нечто публичное и, надеюсь, бескорыстное. Не знаю, что меня волнует больше: предложение, сделанное романистке (сотрудничать в таинственном сериале Боржета), или другое, сделанное моей физиономии (играть в этом сериале роль, настоящую роль…)

— Ты думаешь, я сумею?

— Что, писать или играть?

Он торжествует, Жерлье. Сырая акула восхитительна, если только это не кобра, маринованная в зеленом лимоне. Свежеиспеченные Высочества кидают на нас скрытые взоры, а я сама трепещу от вожделения. В самом деле, скажи он мне: «Пойдем, зайдем ко мне?», я бы пошла за ним не задумываясь. Когда-то в лицее, говоря обо мне, они были правы…

Жерлье очень профессионально, красноречиво и реалистично объясняет мне свой проект (который, как мне показалось, для него явился поездом, на подножку которого он вскочил в последнюю минуту), говорит о «требованиях канала», об участниках, о квотах, сроках, правах, о гонораре, о стиле. Все это для меня словно золото Перу и он, подлец, это знает. Он спокойно ждет меня. Мне вдруг становится стыдно за мою маленькую тюлевую косынку. Если он не обманывает, то я смогла бы прожить целых два года, не бегая за внутренними рецензиями, не изводя себя бесконечной перепечаткой рукописей, не подставляясь под лапанье работодателей. Я все это ему честно говорю, и вот я уже растрогана, о-ля-ля! как последняя дура. Я чувствую себя вспотевшей и трусливой, как какой-нибудь бутуз, получающий похвальную грамоту, совсем размякшей внутри, похожей на перезрелую грушу, такой податливой. Короче, я согласилась.

С этими родителями просто с ума можно сойти. Они так стремительно меняются, так быстро переходят от одного настроения к другому. Оставляешь их безразличными, встречаешь потерявшими надежду; только приготовишься их утешать, а оказывается, что они уже смирились со своей драмой. Даже Ив, главный посредник между ними и мной, теряет почву под ногами. Мамин секрет раскрылся прямо во время семейного ужина. Я еще не до конца поверила в эту историю с сердцем, но она по крайней мере освободила меня от навязчивой мысли, которая преследовала меня. Пусть у нее будет все что угодно, но только не это! Я до сих пор помню, как в детстве после смерти тети Иветты просыпалась ночью с громкими криками. Взрослые вели себя неправильно, слишком много обсуждая все это в моем присутствии. Я только и думала об этом крабе. Когда улыбающаяся мама замолчала тогда, за ужином, я чуть не расплакалась от радости. Она сказала мне: «Ты же не будешь плакать, моя Кло?» Я не могла признаться ей, что это от облегчения. Сердечники — это люди полные, с мешками под глазами и красными прожилками на щеках. Или нервные, вечно встревоженные. Спокойная госпожа Форнеро, которая как шхуна вплывает в салоны и бутики под всеми парусами, не может… Ладно, я брежу. Клод не мнимая больная. Сколько раз она мне повторяла: «Я? Я же железобетонная…». Значит, болезнь опасная. Жос говорит: «Серьезная». Он всегда находит точное слово. Когда ему еще порой случается читать какую-нибудь рукопись, он не обсуждает с автором ее сюжет, он в ней исправляет слова. Это его успокаивает. Значит, это что-то серьезное, но в то же время определенное — как это похоже на маму. Теперь мы должны заставить ее жить медленно и беречь себя. Отныне мы стали похожими на обычную семью, со своей «проблемой здоровья». А то со временем наше общее постоянно крепкое здоровье сделало нас чересчур самодовольными. Отныне в машине всегда будет плед, а в ящичке сбоку у окна — лекарства; больше мы уже не будем безрассудно лазать на любую вершину и будем говорить: «Кофе, пожалуйста, без кофеина!..» Будет тепло и немного тесновато, как дорога, ведущая в зиму.