Франсуа Нурисье - Бар эскадрильи

Позже я с удивлением обнаружила, что в других семьях нередки ссоры — ссоры, отравлявшие отношения моих подруг с их матерями. Они не доверяли им, скрывали от них свои глупости, шпионили за ними, не в силах выбрать между ролью жандарма и ролью воровки. Я вспоминаю, с каким ужасом я услышала однажды рассказ Виолетты Шабей про то (вдаваясь в подробности, она, казалось, пьянела от удовольствия), что у ее матери есть любовник, про то, кто он, и про шантаж, который это открытие позволяло ей осуществлять по отношению к бедной Патрисии, от которой она получала всё, что хотела. Вечером я разрыдалась прямо за ужином. Этот секрет отравил мне все лето семидесятого, в Пиле, где семья Форнеро и семья Шабей снимали вместе одну виллу. Я стала замечать за собой, что и я тоже шпионю, стараюсь истолковать жесты мамы и Жоса, их молчание. Напрасный труд: Жос и мама заявляли о своем счастье каждым своим жестом, каждым своим молчанием. Три года после этого я не видела, не хотела видеть эту чуму Виолетту с ее худыми коленками и голосом монастырской послушницы.

Чем больше я видела, как мои подружки восставали против «родителей», подсмеивались над своими матерями, хитрили, врали, доносили на «надсмотрщиц», чьими невинными жертвами, если им верить, они являлись, тем больше я привязывалась к матери. Она пыталась меня мягко отстранить от себя. Она боялась, как бы у меня не возникло ощущения, что я нахожусь у нее в плену. Она поощряла мои свидания с мальчиками. Старалась избежать моих откровений. Однажды вечером я услышала, как Жос сказал ей: «Надо выкинуть подпорку…» Слово показалось мне ужасным, но я не обиделась на Жоса. Выкинуть! Ведь я старалась и говорить, как моя мать, и одеваться, как она, рассказывать истории, смеяться, тоже как она! И, разумеется, она мне казалась неуязвимой. Я даже больше не удивлялась «удивительной паре», которую они составляли, Жос и она. Я совсем забыла своего отца, которого слишком мало знала. В переплетении любовных связей и супружеских измен, которыми живет наша среда, гармония между Жосом и мамой была аномалией, от которой только я одна не приходила в восторг, настолько она казалась мне естественной. Я бы возненавидела Жоса, если бы он предал маму. О! Иногда я подозревала его в этом. Я придумывала всякие страсти. Я была отвратительна с «этими романистками ЖФФ», как их называли во «Флаше». Там печатали фотографии, на которых издатель восседал, окруженный «десятью женщинами, которые сделали ему состояние». Состояние? Черт! Я перебирала эти фотографии, изучала жесты, присматриваясь к положению рук, пыталась увидеть нити, протянутые между их взглядами. Подростком я отказывалась ходить к Леонелли. Я стала относиться к ней более благосклонно лишь тогда, когда она подурнела.

Итак, надо было, чтобы на сцене появились мужчины — или, скажем, мальчики, — как это и предвидела Клод, чтобы мои с ней отношения стали чуть более ровными. Я интуитивно чувствовала, что ей бы не понравилось, начнись между нами всякие эти разговоры о датах, о белье, о коже, которые сменяли друг друга у моих подруг и их матерей, едва остывала их злоба. «Будем соблюдать приличия», — говорила мама. С семнадцати лет до моей свадьбы: наши лучшие годы. Я наконец приобрела привычку называть моего отчима Жосом, как и все, но с обоюдного согласия мы с мамой всегда называли друг друга Мамой либо Жозе-Кло. Я ей ничего не говорила, но она знала обо мне всё. «Не будь глупой, мой маленький артишок!» — повторяла она мне, смеясь. А мне и в самом деле хотелось быть маленьким артишоком, который она могла выдернуть из земли и разделывать его, отщипывая по листочку. Она вела меня рукой, которая казалась мне мягкой, но которая была в действительности твердой. Она научила меня любить мое тело, уважать его, научила любить мужчин, научила читать все эти книги, среди которых я жила, не открывая их. Она обучила меня путешествовать без сопровождающих, входить в незнакомые дома, считать деньги и их тратить. «Будем вести себя достойно…» Возможно, это именно она, раз все так говорят, выбрала Ива и указала мне на него, я об этом ничего не знаю, или, возможно, что она его выбрала, потому что он приглянулся Жосу, в общем мне все равно. Я люблю покой, который царит вокруг меня благодаря Иву. И поэтому сейчас мне очень нехорошо, оттого что я чувствую угрозу этому покою, оттого, что ему угрожают незнакомые мне силы, и оттого, что Жос вроде бы ничего не подозревает. Все, что может угрожать физическому здоровью мамы, внушает мне отвращение и обезоруживает. Ослабевшая, больная, она стала бы казаться мне чужой. Что же до всего остального… «О, эти слезы!» Но я ведь плачу от ярости. Если бы они знали… «Вы обратили внимание, в каком состоянии малышка Форнеро?» Мама там одинокая, в этой раззолоченной гостиной, одинокая, как на пустынном пляже, на ветру, в ожидании кого-то, искала меня глазами. Я вижу, как она открывает свою сумку, вытаскивает очки, надевает их, поворачивается ко мне. Оттуда, издалека, она не осмеливается мне улыбнуться. «Будем вести себя достойно»: неужели я ее не так поняла?