Маргарита Меклина - POP3

Нет-нет… уж позвольте! Скорее, в тумане блуждаю я. В тумане неведения и цинизма. А цинизм, догадываюсь, дитя двух родителей — сентиментальности и неведения… Только великая лень может превозмочь его чары. Но какой из нее помощник, когда к 24 числу необходимо приуготовить нечто вроде доклада на опять-таки (не много ни мало!) международной конференции «Авангард и политика».

Произнес и слабость исполнила пальцы — ужас! У меня конь не валялся! Есть только название, которое я лелею как отрезанную ногу маяковского — «Меланхолия параллакса» (о Вагинове)… но, дальше ни дюйма. Дальше дрожь и скрежет.

Ветер вновь изменил свое направление.

Вечера провожу за чтением Чехова, пристрастился. Впереди медленно восходит ночная звезда Монтеня. Возвращение к нему обещает быть томительным и долгим, как любое предчувствие. Почему бы вам не предложить вашему приятелю и вместе не заехать в Питер? Вот было бы славно. Холодное небо, холодное пиво, холодные сердца художников. Милая Рита, спина моя не выдерживает (как бы я ни крутился в кресле), очевидно пришла пора падать ничком на пол, на дно, на крыши, на ветер. Обнимаю вас, простите мне это слишком уж рассеянное письмо, но я думаю о вас, и очень часто с вами беседую вне буквенных полей.

Добрейший Аркадий, спасибо за совет касательно книг. Давно уже не могу ничего читать… На полке у меня стоит «Энциклопедия авиации», и все гости прядут ушами и округляют глаза, когда ее видят. Однако, редактировать текст — это все равно что резать бриллианты (или бриллиантами резать стекло? — помните такие замечательные инструменты, за 89 копеек, с деревянными ручками и ребристым колесиком?) или укорачивать пальто, не говоря уже о тесной мебели в скученной комнате. Или сажать самолет на аккуратно выверенную и выветренную до блеска гладких дорожек полосу. Но нет, мне хочется кидать месивом, молозивом краску на холст, как Джексон Поллак. А не подчищать офорты как какой-нибудь Эшер — какой-то junkie сказал мне, что 15-го, в день рождения Эшера, на Mission, в одном из самых грязных, продажных и артистичных районов, отмечали где-то в подвале и с «Виллой Форест» 101-летие Эшера! Кстати, та детская поликлиника, которую Вы упомянули любовно, находящаяся неподалеку от приюта санскрита и Вашего дома — не 46-ая ли? Там работала моя мама, и она, поддавшись обману сложнослагаемых лет, уже представила, как Вы, ведя сына за ручку, приходите к ней на прием!

Именно ужас испытал я, когда проснулся сегодня в 7 и прочел ваше письмо. Почему, почему, почему вдруг к вам вломились полицейские? Почему? Вы что, кричали, орали, били посуду, обливались героином? Ужас. Ох Рита, я их, скажем так, панически всех боюсь. Как и официантов. Мой приятель Боб Бьюклер, private eye, вот он, как раз и работал на адвокатскую компанию, которая занималась преступлениями полиции. Чего я только не наслушался…

Голова — напополам. Вера в человечество и любовь частично утрачена. Но вы идете по другому департаменту, милая Рита, и потому, не кривя душой, нежно вас целую и убегаю в солнечную арктику нашего лета. — ваш — а.

Здравствуйте, милейший Аркадий!

Вечер; из окна видны зловещие горы, окутанные дымкой грозовой синевы, в оторую превратилось наше калифорнийское небо. В доме Сары Винчестер вечерами проходят обзорные туры, где посетители, вооружившись ожиданием ужасов и обыденным ветом фонариков, проходят из одной маленькой комнатки в другую и далее следуют в сад, где белеют скульптуры, и где вдруг, ни с того ни с сего, из-под земли раздается записанный на пленку голос, дружески повествующий о фонтанах, хранилищах сена и количестве шоферов, нанятых Сарой. Неизвестно, знал ли Борхес о ней. Известно только то, что его силы открылись ему после того, как в библиотеке, где он работал, он стукнулся головой об окно. Вероятно, окно, так же как и в доме Винчестер, вело в никуда.

Милая Рита,

даже и не знаю, что сказать по поводу всяких конференций и разного рода встреч.

Конференция, посвященная «авангарду и политике в 20 веке» началась в понедельник при довольно скромном стечении публики, которая все же стала собираться ближе к полудню, когда уже были прочитаны несколько докладов, включая и мое туманное ни к чему не обязывающее выступление, в котором, как потом я не тщился, не смог углядеть следов ни авангарда, ни политики, ни тем паче двадцатого века. Первые чтения закончились, наверное, в 2 часа, затем настала пора выпиваний и разговоров. Погода стояла восхитительная, в укромных местах, которых не достигал ставший привычным северный ветер, было смиренно тепло, порой жарко.