Маргарита Меклина - POP3

Несколько дней тому, сидя в Борее, и находя себя в состоянии уплатить за несколько бутылок пива, после второй из них, я предложил поэту Владимиру Кучерявкину написать колоссальную по размерам вещь — эдак на метров 56 длиной. Экзистенциальный проект.

Мы договорились, что каждый день (вранье, конечно же! обыкновенное вранье!) будем оставлять друг другу конверты с тремя-четырьмя строками. Первые не потребовали конверта и я надиктовал следующее — «Дверью скрипнул Гильгамеш//Спина заскрипела у Гильгамеша…»

Лихая забубенность первой строки, как вы видите, тотчас и необычайно резко транвестируется прозаизмом последующей строки, как бы редуцируя безусловное воспарение демиургического акта ношения дверей по миру к обыкновенному человеческому переживанию люмбаго.

Мой viz-a-vie записал строки на клочке какого-то постера, обещающего колдовские восторги души при встрече с предметами нового искусства в одной из галерей, после чего в раздумье утих.

Задумался и я, поскольку понял, что невольно приблизил срок подачи следующих своих строк. А покидая окрестности Литейного и подъезжая к Финскому вокзалу, именно в миг, когда сорвало шляпу, я осознал, что, если я не свершу надлежащего усилия, не видать мне последующей строки, как своих ушей, последствия чего могут быть непредсказуемы и ужасны.

А посему, сосредоточившись на фонетическом совершенстве сочетания «скр», воображение незамедлительно двинуло боевые порядки к «зубу». Но лишь на лестнице дома я увидел взыскуемую строку во всем ее непритязательном великолепии — «мышью пылающей в расщелине полдня крадется тень». Пояснить значение этого словосочетания пока не представляется вероятным. Время неустанно отъедает кусок за куском от сыра, отведенного мне срока письма. Как бы то ни было, категоричность, безаппеляционность последней строки вселяет в меня надежду на то, что проект еще некоторое время просуществует, хотя бы в свете ультрафиолетовой лампы. Что дальше — неведомо.

Может статься, что все актеры погибнут и следующее утро будет сиять совсем иной пьесе. В которой нам не будет отведено ни единого выхода.

А в 16 часов небольшая компания намерена собраться в одном доме у станции метро Лесная и в ходе легкой беседы (не исключены и молчания) злоупотребить рядом напитков. Магическое число четыре (три тоже магическое, равно как и все остальные числа) предполагает игру в карты, уверенность и незыблемость земли, которую в Китае манифестирует квадрат и, можно допустить, что-то еще, но что?! Хотелось бы знать.

Компания собралась. Было выпито и съедено. Голове этого лучше не сообщать. Она и сама предпочитает более чем скромное безмолвие.

Между тем, из предпоследнего и последнего вашего письма был изъяты фрагменты, в котором описывается приезд Стоппарда в Ригу, а затем и легкое недоумение «ложной синхронизацией». Они безо всякого труда соединились между собой и увенчались вашим предложением не забыть детей и ткацкие мануфактуры. В общей сложности объем достигает половины вашей страницы. Желаете ли видеть полную подпись или же две таинственные буквы ММ?

Мне же вменили в обязанность писать по сто слов о людях странной огненной судьбы. Один раз в месяц, разумеется, это не очень много, но когда я встречаюсь даже с подобием заказа, у меня начинают дрожать ноги, в ушах слышится чарующая музыка, а ладони впиваются в поручни кресла. Я вновь вижу себя у стоматолога. И снова слышу соловьиную трель бормашины.

Милая Рита,

Гильгамеш, увы, похоронен за домом вместе с бедной птичкой и двумя мухами, а я едва довлек свое пылающее в 38.8 (известная шкала темперамента и терпимости) градусах тело до компьютера, чтобы поблагодарить вас за письма и испросить прощения за невольное (отнюдь не не больное) молчание. Слег я внезапно, словно коса скосила, словно пропажа глаза открыла, и так далее, в духе народных песен с гиканьем и пританцовываниями.

Однако сегодня нашел силы вырваться из странного серийного сна (нескончаемое перемещение ряда цифр из одной позиции в другую, — надо сказать весьма утомительно) и подобраться вплотную к пишущему устройству, поскольку все попытки написать что-либо на колене или, на худой конец, локтем оказались тщетны и претерпели фиаско.

Но ваше письмо, ваше последнее письмо мне показалось несколько грустным — не исключены аберрации моего действительно слегка воспаленного сознания. Между тем вы, конечно, правы, ничего не изменилось. И точно так же, как лежат на складах распространителя штабеля книг, которые, вероятно, особо никому не нужны, здесь вновь начинаются (именно начинаются) прения, дискуссии, разговоры и паче того «поэтические» чтения, напоминая всем без исключения — и тоном и «тезаурусом» и прочим — далекие семидесятые, начало восьмидесятых.