Константин Кропоткин - …и просто богиня

Она бы сама хотела его посадить — он спит с девицами со своей малой родины, которые не так образованы, как она; он спит с юными алчными сибирячками, и плохо скрывает — сын играл с его мобильником, а там были фотографии, он спросил у мамы, что это за тети и почему они голые, а дальше был скандал — она притворилась, что честь ее оскорблена.

Она тоже спит с кем-то, но фотографий не хранит — только зачем-то рассказывает о любовниках посторонним, мне, например, хотя я ей даже не друг; не знаю, по какому я у нее разряду — случайная, выбранная наугад, ваза, где бутону полагается ждать цветения? книга, меж страниц которой она спрессуется в тень себя самой, двухмерное подобие себя, составленное из переплетения разновеликих охристо-золотистых нитей?

Они все время на грани развода: он спит с кем-то, она — тоже; он зарабатывает большие деньги, она боится попасть в дурдом; он сорит деньгами, она думает, что он дает ей слишком мало; у него много денег, но она живет, «как нищенка» («Какие-то несколько тысяч», — говорит мне она, не чувствуя — всем дипломам вопреки — что выглядит шаржем).

Я не жалею ее, сначала жалел, а теперь не жалею.

Десять лет тому назад, когда мы познакомились на каком-то русском балу (одном из тех балов, которые отчаянно не хотят быть советской вечеринкой и напоминают торжественную панихиду), она позвала меня в гости, поила чаем (из пакетиков, заваренным, как попало); показывала большой телевизор, который я не преминул упомянуть в своей статье, которая и была поводом для визита; я собирал истории межнациональных браков и история бутона была самой драматичной — изверг муж (первый из ее немцев) из дому не выпускал, держал на цепи на кухне, драл в хвост и в гриву, она страдала, но умудрилась закончить местный вуз, затем сбежала от злодея, тяжко работала в аэропорту, раскладывая еду по коробкам, там познакомилась со вторым немецким мужем, он пожалел ее и взял в жены ровно на тот срок, чтобы она получила свой вид на жительство, а далее был последний брак — и сидит она теперь со мной рядом на большом кожаном диване, перед нами телевизор во всю стену, потому что русский металлолом пользуется у китайцев огромным спросом. Этот телевизор я и ввернул в статье, тогда мне было лестно находится в таком доме, чувствовать близость к ненатуральной такой жизни, прислуживать, выстраивая мелодраматичную, с ее слов словленную историю: много страдала, а теперь ее жизнь удалась (как закончила вуз, если на цепи сидела?).

Она подтасовывала, привирала — все мы привираем, всем нам хочется втиснуться в готовую, не нами отлитую форму — а рубим ли висящие по краям хвосты, от силы желания зависит. Запомнил, что муж ее, второй, который изверг с цепью, из школы сбежал, попал в иностранный легион, где из лоботряса сделали параноика — его, 17-летнего, заставляли рубить головы курам, такие были тренировки. Ужасная деталь — а больше я ничего о нем не запомнил (презрительная интонация его бывшей жены не в счет).

Встречались мы с ней только изредка; она сама настаивала (могла и пригрозить; «что я тебе такого сделала?» — пищала в телефон она). Звала на какие-то праздники (дни рождения?), которые стоили много, проходили в каких-то замороченных кулисах (то в музее, то в замке, то на ферме у крестьян) — и были смертельно скучны вплоть до той поры, пока я не догадался самостоятельно подыскивать себе аттракционы, не принимать эту натужную серьезность всерьез, веселиться, а почувствовав, как подступает к горлу скука или тошнота, уходить — не прощаясь и не чувствуя себя обязанным. В один год я приметил друга ее мужа, который пришел с женой, а руку норовил положить на зад совершенно посторонней девушке; в другой раз бочонок-муж взгромоздился пьяным на трактор, и я спорил с другим гостем, грохнется он или нет; однажды бочонок и бутон громко ссорились и крыли друг друга матом (он был жалок, она — омерзительна; о! это зловоние на ненакрашеных бледных губках), а завершил я свои походы после самого чудного дня рождения в моей жизни (рассказывая, я так его всем и объявляю: «самый лучший праздник»): гости пришли, а еды в шикарном доме не было; «возьмите что-нибудь», — вяло, с маской страдания на треугольном лице, сказала она, ковыляя на каблучищах; гости сбегали за едой в магазин, раскурили в чужом саду мангал, кое-как нажарили мяса, выпили вина, тайком меж собой на хозяев пошипели — я хохотал, поняв уже точно, что не могу ни говорить, ни думать про нее ничего хорошего — не человек она, а бутон, не более и не менее.