Константин Кропоткин - …и просто богиня

Ноги ее словно зажили самостоятельной жизнью. Они были вместе с ней, исправно исполняли свои обязанности, но героиня стала замечать, что иногда на ступнях ее появляются красноватые пятнышки, что они могут немного увеличиваться в объеме или напротив чуть-чуть усыхать, проявляя по бокам тонкие синеватые жилки. А иногда, отдохнув, выспавшись, и сама она не могла налюбоваться на свои ножки, две аккуратные египетские лодочки, готовые плыть по реке жизни и жизнью ничуть не испорченные.

Она стала покупать себе новые, все более дорогие кремы, завела умелую педикюршу-калмычку. Со временем она с закрытыми глазами могла воспроизвести каждый изгиб своих ног, включая невидимые арфы плюсны и крошечные палочки фаланг. Но красивы ли они? — на этот вопрос она ответить не могла.

Встречались еще и еще. Деньги — в точности по прейскуранту — исправно падали на ее счет. Он платил ей в долларах, но в пересчете на рубли. А однажды муж вернулся после очередного многодневного отсутствия и никого дома не обнаружил. Опустела сырная спаленка.

Исчезла и интернет-страница с объявлением „GirlsWithPrettyFeetNeeded (Age 18–30)“.

Они — я так думаю — счастливы. Прежде, чем исчезнуть из своей квартиры, да и из этой истории тоже, героиня узнала, что не бывает ступней красивых и некрасивых. В мире ног нет усредненных, единых на всех вкусов. Там все, в отличие, например, от мира лиц, крайне индивидуально. По крайней мере, в этом мы абсолютно свободны.

— По крайней мере… — сказал ей новый ее герой, как-то по особенному эту фразу подчеркнув.

Детей у них, скорей всего, не будет. Хотя кто знает…».

— Как ты собираешься привлекать мужчин? У тебя же совсем нет обаяния — эспри, — сказала Моника дочери, высокой хмурой красавице-старшекласснице.

Она ответила только подобием улыбки, как отвечает на многое, что изрекает ее многословная мать.

Когда Моника сообщает «мы поговорили», то обычно это означает бурный, нескончаемый поток ее слов, которому необязательны даже скупые камушки противоположной стороны: «да», «может…», «э». Временами столь же словоохотливый, однажды я сумел ее переговорить, но в тот вечер Моника смертельно устала: она с мужем и дочерью двенадцать часов проехала в машине, преодолев сотни километров с крайнего немецкого севера на север итальянский.

В горах было дело.

С Моникой и ее семьей я раз в год езжу в горы: однажды были австрийские Альпы (избушка возле нарядного коровника, сухой скрипучий снег), в другой раз — Альпы итальянские (красноватые горы, напоминающие халву, детвора повсюду, на лыжах без шапки).

Проживая бок о бок с этой семьей примерно неделю, я имею возможность вдоволь насмотреться на безостановочно разбрызгивающую слова Монику, на ее молчаливого мужа Вильфрида, на их дочь — блондинку-отличницу Юлию, изъясняющуюся, как учительница. Юлия почти не улыбается, из-за чего в свои 17 выглядит не девушкой, а ребенком — подчеркнутая трезвость ее суждений производит впечатление, скорее, трогательное.

На мой взгляд, в сосредоточенности и состоит «эспри» этой юницы, мечтающей быть попеременно то инженером, то летчиком, то кардиохирургом.

В отличие от матери Юлия не хочет быть ни «рокерской невестой», ни певицей, ни политиком.

Ни тем, ни другим, ни третьим Моника не стала, хотя в юности с мужем объехала на мотоциклах всю Новую Зеландию, хотя поет в самодеятельном ансамбле, хотя ее звали переехать из маленького городка, где она служит по социальному ведомству, в город большой, где освободилось перспективное место служки в региональном правительстве.

Юлия не противоречит матери — она просто удалась в отца, молчаливого интеллектуала со страдальческим (болеет) выражением лица. В семейных спорах, которые вспыхивают по любому поводу, дочь-блондинка и седой отец составляют почти бессловесную, оппозицию импульсивной Монике. Спором в классическом смысле эти сцены назвать нельзя: отец и дочь цедят по чайной ложке, а Моника выговаривает множество самых разных слов — и все получается беззлобно и смешно.

Две светлых тени против рыжей.

Взлохмаченная грива ее всегда была рыжей, а недавно приобрела немного морковный оттенок — Моника закрашивает седину. Она много гримасничает, и от того, что зубы ее немного выступают вперед, производит впечатление забавной обезьянки, вечно занятой, суетливой, которую нельзя воспринимать до конца всерьез.

К тому же сама себя она обожает всерьез не принимать. «И я, конечно, облажалась, все стояли и смеялись», — большинство ее малых частных историй завершается так. Рассказывая, ей нравится изображать себя недотепой, и в этом нет жажды утешения: это тот сценарий, который почему-то должен реабилитировать ее в своих собственных глазах. Если верить Монике, то у нее что-то получается, не потому что хороша, а вопреки тому, что она «такая».