Константин Кропоткин - …и просто богиня

Перебравшись в холостяцкое свое жилье, Олег не выбросил и не спрятал фотографии Ревекки. Олег — не из тех, кто клянет своих бывших, кто сжигает их фотографии, а с ними и мосты (и не из тех он, кто раздумывает, пытается понять, почему не сжигает, и не клянет почему). У них с Ревеккой — по его словам — такая была история. Ревекка несколько лет была частью его жизни, но им пришлось расстаться. Она сказала, что больше его не любит, Олег, поразмыслив, и за собой признал то же самое. Разошлись. Каждый зажил сам по себе. Что-то происходило в жизни Ревекки, а у Олега однажды летом наступил момент, когда поздним вечером он проголодался, зашел к итальянцам, сел на невысокий диван, но, выпив воды (он был за рулем), еды так и не дождался — его окликнула Рита, дальнейшее известно.

В том углу парка, где бренчали цыганщину, в закуте, отгороженном для „випгостей“ грубо обструганными досками, заставленном светлыми диванами, увешанном светлыми же полупрозрачными занавесками, как парусами, людей было много. А Ревекка была, скорей всего, прилично одета, она прилично себя вела — она имела невыразительно приличную внешность, так что с толпой слилась запросто, и, конечно, зря кляла себя Рита, что была такой слеподырой курицей, что не удосужилась греховодница даже глаза пошире раскрыть, увидеть важное, а не слушать шипучее и колкое — тщетное — внутри себя море.

А потом они ушли — опять к нему, пить, смеяться, трахаться. Он тогда ни слова не сказал Рите о встрече со своей „бывшей“, да и не должен был.

У кого их — бывших — нет?

Только бывшие и делают нас настоящими.

Как-то днем, через недели две после той встречи, для Риты мнимой, Олег позвонил и сказал грустным голосом, что Ревекки больше нет. Пришла домой — и прихватило. Сердце. Ревекка умерла на руках у соседки. Постучалась, пожаловалась — та даже не успела вызвать „скорую помощь“.

Рита не расслышала в голосе Олега ничего, кроме легкой грусти, и к смерти незнакомой женщины, о которой знала к тому времени совсем немного, отнеслась как к заметке в газете — знаю, да, люди, увы, внезапно смертны.

— Приношу свои соболезнования, — сказала Рита. А месяцев через семь или девять переехала к Олегу — так сложились обстоятельства.

Дом был холостяцкий — и к лучшему, Рита, почему-то брезгуя, не смогла быть жить в квартире, обставленной чужой женщиной. А Ревекка, эта приличная еврейская женщина с овечьим лицом, уже влезла в жизнь Риты, она не настаивала на своем присутствии, но, проявляясь пунктиром, вечно была. „Я здесь“, — указывала она то через фотографию, то безделушку, подаренную по неясному поводу, то через обшарпанную деревянную раму, которую Олег покупал с Ревеккой сообща, на блошином рынке.

Олег мало говорил о своей жизни с Ревеккой. Он вообще неразговорчив, считая почему-то, что многое (если не все) следует по умолчанию. Рите оставалось лишь догадываться, как он жил с Ревеккой, и почему она попросила его вон — ведь явного повода не было. Повод был, наверное, но Рита, чего-то, должно быть, не зная, его просто не видела — она только чувствовала какую-то тяжесть в глубокой глуби темной воды, которую мне, рассказчику, хочется именовать еще и бесконечно длинной.

Ревекка беспокоила Риту. И не только потому, что полезно знать, от каких женщин уходят любимые мужчины. Рите казалось, что, угадав суть этой невыразительной женщины, она будет лучше понимать самого Олега, который оставался для нее не совсем понятен. Она не исключала даже, что он страшен может быть, и когда-нибудь она сама, узнав какую-нибудь отвратительную тайну, захочет уйти от него. Ведь попросила же Ревекка его вон; хотела дожить с ним до старости, но взяла и выгнала.

В их последнюю встречу — в парке — Ревекка сказала Олегу, что надеялась на их воссоединение. Она была приличной женщиной, и, говоря такое, наверняка не шутила, не кокетничала („воссоединение“ — таким и было слово). Олег — не такой уж эгоист, ему должно было сделаться грустно, что их с Ревеккой общая история подошла к концу. Мостик над темной водой уже не принадлежал этой женщине с горделивым именем и внешностью скучной толстоватой овцы, да и сама Ревекка это наверняка знала. Если бы Ревекка действительно чувствовала способность вернуть его, она вряд ли стала бы говорить ему, что „надеялась“. Так мужчин не возвращают, а она была неглупа.

Почему она не завела от него детей? Если бы у них были дети, Олег никогда от нее бы не ушел. Он не позволил бы детям расти безотцовщиной, каким вырос сам, ведь это единственное, о чем он говорит с видимой мукой, а в остальном облачается в любимый теплый, лишенный жесткости и углов кокон.