Алексей Беляков - Пепел и песок

— А вина уже не хочу, — произносит она вслух.

Здесь прервем, Бенки, гул аэропорта — мы с Катуар очень устали. Мы сидим молча, глядя друг другу в глаза. Камера катится вокруг нас на услужливых рельсах, оператора чуть тошнит от вращенья, но он доволен кадром и терпит.

Может быть, тут остановиться уже? Дальше сюжета не будет? Все написано, и песок весь истрачен. Аэропорт — давно проверенное место для финала, идеальный локейшн, как сказал бы Йорген с усмешкой.

— Марк… Или как там тебя теперь?

Нет, не дадут мне закончить. Помяни Йоргена, и он появится. Стоит с праздной трубкой в зубах, не курит, но дышит сквозь нее, опытный водолаз.

— Ты все-таки крепко подумал? Вазген же нас с тобой в коньяке утопит, ну!

— А мне это уже безразлично.

Мимо на тележке грузчика, сидя на шести чемоданах, проплывает женщина в зеленом атласном платье, с пархатой собачкой на тонких руках. Йорген оглядывает ее с печалью старого матроса. Спрашивает меня:

— Ты не знаешь, кто это? Всюду ее вижу, но кто такая, понятия не имею.

— Я тоже.

— Черт с ней. Так давай все-таки ты соберешься и сделаешь вторую серию.

— Не сделаю. Прости. Хуже того, на семинаре в Сочи я не буду рассказывать о том, как надо убивать блондинок.

— А о чем? Думаешь, от тебя стихов ждут?

— Почему нет?

— Ладно. Но помни — ты меня предал. Такого не прощают.

— Почему предал? Давай напишу сценарий сказки о принцессе из Песочного замка.

— Пошел ты!

Когда сутулый Йорген скрывается за поворотом, Катуар зевает, заостряя свой нос и на выдохе произносит:

— А это кто был?

— Ты что, Катуар? Это же Йорген, который тебя ко мне прислал. Как диалогистку. Кстати, почему-то с тобой даже не поздоровался.

— Ах, это и есть Йорген! Как славно. А я ведь с ним даже не знакома.

— Почему не знакома? Как же…

— Никак. Не спрашивай. Пойдем на посадку.

— Билеты у тебя?

— У меня. В конверте. Пропахли твоим сыром.

— Давай.

— Нет, не дам.

— Птица, что еще за капризы?

— В билете значится мое внешнее имя. Для тебя я — Катуар. И все. Билеты у меня, сыр у меня, у нас все хорошо.

— Не совсем.

— Что еще?

— Мне надо уговорить замолчать навсегда мою левую ногу.

— Бух, послушай, а зачем тебе русская история?

Бух в мышиной ванной нашей комнаты, стирает свои долговязые майки в пластмассовом тазике с отломанной правой ручкой. Сопит и страдальчески воет — «В тоооой степииии глухооооой зааааамерзал ямщииииик…»

— Бух?

— Что?

— Зачем тебе русская история?

— Как зачем? Люблю.

— Но ты же еврей.

Внимание, Бенки. Сейчас он появится, касаясь кудрями верхней перекладины дверного проема. Но как без Шутки Над Евреем в нашем сценарии, Бенки? Зритель ждет, жует сало и готов хохотать по сигналу.

Бух появляется с замоченной тушкой в руке. Это хорошо отжатая майка.

— И что?

— Израиль для тебя слишком маленький?

— Маленький — это ты. И оттого такой злой.

Я отбрасываю карандашик на половину стола Буха, он ударятся об Брунгильду и падает на пол. Выхожу из комнаты.

Уже около лифта вижу: я в носках-недоносках. Слышатся шаги, это Бух. В руках мои полуботинки:

— Извини, я не хотел тебя обидеть. Хочешь, научу на машинке печатать? Нельзя же с карандашом все время. А диплом твой я перепечатывать не буду, у меня свой.

Полуботинки ложатся дохлыми щенками к моим ногам. Я пинаю тварей.

— Хташа мне все перепечатает. И все за меня напишет.

Шум воды продолжает аккомпанировать следующему эпизоду, который происходит спустя одиннадцать лет, сейчас, в Сочи.

Она на цыпочках выходит из пены. Прикрывает руками новорожденные груди. С терпких волос на плечи стекают струи. Омывают татуировку от Боттичелли — мою сладкую «А». Плещет прибой: так можно дождаться и сантехника-громовержца.

— Катуар, ты опять не выключила воду в ванной?

— Мы же на море. Вода должна всюду шуметь.

— Точно. И пусть все тут потонут.

— Даже Борис Мельхиорович и Эдвард Булатович?

— Нет, они пусть не тонут. Благодаря им я смог вернуть тебя.

Я скрываю все свое нетерпение под одеялом, лишь голова виднеется на смятой бурей подушке. Катуар подходит к густым желтым шторам, которые мы даже не открыли ни разу с того момента, как комната стала нашей. Чемодан-гардероб лежит рядом, помалкивает.

— Марк…

— Я не Марк, уже забыла?

— Ах, все это гур-гур. — Катуар отбрасывает желтую штору, пыль волнуется на фоне сочинского неба. — Какая, блин, разница — как твое имя. Важно одно — ты мой любимый.