Давид Гроссман - См. статью «Любовь»

Вассерман смотрит на Фрида, наблюдающего за Казиком. Врач не перестает обвинять себя во всем, что случилось. Как мало он успел! Вечно не хватало времени побыть с ребенком — да, он до сих пор называет его ребенком, — но даже в те немногие часы, которые удалось уделить ему, чем он порадовал своего воспитанника, чем облагодетельствовал? Наградил семенами распада и разложения?

Фрид: Возможно, дело был не в разговорах, которые я вел с ним, не в пошлых поучениях и даже не в том, что совершал ради него, — ведь я так старался, но…

Господин Маркус: Но самые тяжелые наследия мы передаем им без слов, милый мой Альберт. И наследия эти лежат вне времени… Достаточно одного мгновения, чтобы вручить их…

Мунин: Боже мой!.. Поглядите на его лицо! Он весь в крови!

Фрид: Он поранился!

Вассерман:

— Да, он охотился.

Маркус, тихо, в великой печали: «Хищный зверь растерзал сына моего…»

Казик: Вы тут, вы не должны быть тут…

Отто, с нежностью: Но куда же нам деваться, Казик? Где скрыться?

Казик: Никуда не деваться, чтобы вас вообще не было! Лучше всего съесть вас.

Отто: Нет, я полагаю, что нет!

Старина Казик: Одного маленького, с такими длинными ушами, я уже съел. Мне нехорошо, мне плохо, что теперь будет?

С этими словами он повалился на землю возле клетки и застонал в голос.

Казик: Плохо мне, мне плохо, почему?!

Вассерман:

— Что оставалось нам ответить ему, герр Найгель? Ай, не было ему покоя!

В маленьком тельце с дикостью и жестокостью боролись силы жизни и смерти. Казик бился головой об ограду и захлебывался плачем, заходился в рыданиях. Потом кое-как поднялся и с трудом поплелся дальше, обернувшись, помахал заключенным рукой, вздохнул, вернулся и назло им, у всех на виду, написал лужу, снова расплакался и принялся умолять помочь ему. Убежал и опять вернулся. Глаза его покраснели и потухли, он тяжело дышал, как запыхавшаяся собака. Сказал:

— Хочу быть с вами.

Все посмотрели на Отто. Отто кивнул головой, и Арутюн проделал в прутьях проход. Небольшой проход, который затянулся и исчез сразу после того, как Казик оказался внутри. Малюсенький человечек, с трудом перебирая ногами, приблизился к ним и остановился. Они сгрудились вокруг него — огромные мрачные демоны, каменные истуканы, пожираемые тоской и безнадежностью. Пришло отрезвление. Молча смотрели они на крошечное существо, которое сами создали в грезах своих, которое так долго представлялось им ниспосланным свыше избавителем… В своем отчаянии позволили они себе так жестоко обманываться…

Тут, в этом месте, Вассерман задумался на минуту, и Найгель спросил, как же это все получилось.

— Как они могли потерпеть такое ужасное поражение?

И Вассерман ответил ему вполне серьезно (см. статью чудо — 3 ).

Покинутый сочинителем Казик стоял неподвижно, мускулы его одрябли и высохли, как будто в одно мгновение иссякли все его жизненные силы. Слабеньким, еле слышным голосом он снова повторил, что ему плохо и что он хочет, чтобы им тоже было плохо, чтобы и они страдали. Это было последнее, что застряло в его сознании, с большой скоростью утрачивавшем все прочее. Мунин горько усмехнулся:

— Скажите на милость, он делится с нами всем, что у него есть! Может, он коммунист?

Казик, сникающий и распадающийся у них на глазах, тем не менее продолжал вопрошать:

— Как вам бывает плохо, как бывает плохо?..

Отто, словно поклявшийся продолжать этот отвратительный эксперимент до конца, выпить до последней капли это горькое лекарство против веры в человека, не посмел ничего скрывать и теперь:

— Плохо нам от множества вещей, Казик. От множества! Вот, например, плохо нам оттого, что мы стареем и болеем.

Зайдман, еле слышно: И когда бьют нас. И когда морят голодом…

Господин Маркус: И когда унижают…

Хана Цитрин: Когда у нас отнимают надежду… Да. И когда соблазняют ею.

Арутюн: Когда лишают нас иллюзий.

Фрид: Когда мы одиноки и когда собираемся вместе.

Паула: И когда нас убивают…

Вассерман:

— И когда оставляют в живых.

Маркус: Плохо нам, когда мы злодействуем.

Зайдман: Мы такие непрочные… Ломкие…

Мунин: Правда, для погибели созданы. А, ко всем чертям!.. Если болит у нас всего один крошечный зуб, и тогда уже жизнь делается нам не в радость.

Фрид: Если умирает человек, которого мы любили, никогда уже не будет нам счастья…

Маркус: Действительно, наше счастье зависит от такого полного, такого невозможного совершенства…