Давид Гроссман - См. статью «Любовь»

— Позволь, позволь! Мы виноваты в том, что случилось…

Но Отто вцепился в него и держал до тех пор, пока Фрид не успокоился. Казик стоял в одиночестве среди ослепительных зеркал. В системе происходило какое-то волнение, небольшая буря: тело Казика то раздувалось и увеличивалось, то съеживалось. Он был втянут внутрь потока времени и выброшен из него. Было видно, что он с большим трудом усваивается «пространством Сергея». Образ его передавался от зеркала к зеркалу и одновременно развеивался по их поверхности. Промелькнуло множество иных вариантов развития его судьбы. Отто готов был потом поклясться, что несколько боковых зеркал создали — как будто втайне сговорившись между собой — мгновенные версии неописуемой красоты. Но основной поток отражений запечатлел только угасание и обреченность. Несколько зеркал треснули и разлетелись на части в результате чрезмерного напряжения. Возможно, и у них имелся некий предел вместимости трагизма человеческого существования. Мастера искусств молча наблюдали происходящее. Близость конца пробудила у всех одно и то же ощущение: смерть права. Это будет самым верным решением всех проблем. Ведь жизнь, в сущности, не что иное, как нечаянный выигрыш, легкомысленная раздача ничейного имущества, но под конец мы против своей воли подпадаем под власть некой неведомой и неумолимой силы, суровой и решительной, без снисхождения (см. статью милосердие ) и без капли симпатии воздающей нам именно тем, что мы заслужили. На мгновение жизнь, их жизнь, представилась всем нелепой, досадной ошибкой, пустой, бессодержательной, лишенной всякого смысла (см. статью жизнь, смысл жизни ) тратой времени. И даже в душах заядлых атеистов пробудилось вдруг то, что зовется страхом Господним, в головах пронеслись несвойственные им мысли о совершенных грехах и неизбежном грядущем наказании. Только Аарон Маркус печально размышлял о том, что, возможно, и смерть так же случайна и банальна, так же лишена всякого смысла, как и жизнь. Когда престарелый младенец окончательно исчез и с поверхности земли, и с плоскости зеркал, все триста шестьдесят элементов системы начали вдруг трескаться, рушиться, падать, словно в изнеможении, и осыпаться подобно лепесткам увядшего цветка, которого коснулся внезапный порыв ветра.

Вассерман:

— Да, Шлеймеле, обо всем этом я рассказал Найгелю в поздний час той горькой стремительной ночи, а когда закончил, за окнами уже начали подмигивать первые сполохи зари. Я счел возможным покинуть Найгеля — да, за минуту до того, как он пустил себе пулю в лоб, я оставил его и выбрался из комнаты. Ведь всякий человек имеет право умереть в одиночестве. И тотчас после того, как прогремел выстрел, услышал, как дверь барака потихоньку отворяется и поджидавший снаружи Штауке, вежливо покашливая, заходит внутрь.

— катастрофа, внезапное бедствие, событие с трагическим исходом.

Так обозначил Найгель то, что произошло с ним во время его последнего отпуска (см. статью отпуск ), проведенного в Мюнхене. Он должен был оставаться там, в лоне семьи, двое суток, но уже день спустя вернулся.

Вассерман:

— В тот час я трудился в моем прекрасном саду и наслаждался видом первых распустившихся бутонов. Никогда не подозревал, что у меня обнаружится такой талант — земледельца и садовода. И вдруг возвращается Найгель, и лицо его — лик бедствия. Будто смерть взошла в очах его. Увидел я его, и сердце мое замерло и обратилось в камень, и в голове пронеслась невозможная глупая мысль: супруге его, так я себе подумал, не понравился мой рассказ! Не пришлись ей мои сказки, и выгнала она его из дому! Ай, в тот миг походил я на сочинителя, которому издатель с небрежностью возвращает его рукопись… Господин мира! — прошептал я в душе своей, правду говорят люди, что когда хоронят шлимазла вроде меня, в руках у роющего могилу ломается заступ. Ай, едва не завыл я в голос и взмолился в скорби: Боже милостивый, все что угодно, только не это!.. Потому что — что же есть у меня в мире, кроме этого рассказа?!.

Подробности злосчастного отпуска стали известны Вассерману только через два дня. Поначалу Найгель избегал встреч с ним — и не только с ним, вообще не высовывался из своего барака. Однако под вечер, когда Вассерман уже отправился в свою каморку, Найгель принялся разгуливать по лагерю и обрушил скопившийся гнев на охранников. На следующий день им с Вассерманом тоже не довелось встретиться. Вассерман только слышал гневные ругательства, весь день доносившиеся из барских хором, и видел, как многие подчиненные Найгеля заходят в его кабинет и вываливаются оттуда с угрюмыми свирепыми лицами. И вот, на третий день, в одиннадцать вечера, когда уже полеживал на своем тюфяке из бумаг, слушая, как Найгель распекает молоденького офицера, подавшего прошение о внеочередном отпуске, вдруг уловил свое имя. Найгель звал его.