Давид Гроссман - См. статью «Любовь»

Вассерман:

— Так и сыпались из него, лопались, как почки по весне! Не из каждой удалось бы сшить приличный штраймл, но по всему было видно, что новый, совершенно иной дух обуял Исава.

— Художник! — восклицает Найгель глухим голосом и развивает свою мысль: — Художник, который сумеет запечатлеть призраки. Художник, который оживит своим вдохновением великую пустыню. Украсит море. — Он сам воодушевляется, принимается взволнованно ходить по комнате, машинально расстегивает пуговицы на кителе. — Казик будет, герр Вассерман, живописцем фантазии!

Вассерман:

— Потрудись объяснить.

Найгель опускает пустую рюмку на стол, падает в кресло, откидывается назад, кладет ноги на стол (!), забрасывает руки за голову и сплетает пальцы на затылке. Лицо его расплывается в улыбке. Улыбке, подобной которой Вассерман никогда еще не наблюдал у него: смиренной улыбке принятия невыносимо тяжкой вести, улыбке, которая возможна только после окончательной утраты всего. Комендант объясняет еврею, что Казик будет художником, которому не потребуются ни кисти, ни уголь, ни карандаш. Он будет рисовать, не нуждаясь ни в полотне, ни в бумаге.

— Взгляни туда, герр Вассерман! — говорит он мечтательно и указывает пальцем на стену: — На восток, пожалуйста. Там, между клетками медведя и тигра…

— А? Что? — бормочет Вассерман. — Господи, уж не помешался ли он, наш Исав?..

— Видишь ли ты женщину, которая лежит там на дорожке? Знаком ли ты с нею?

Вассерман подозрительно щурит свои близорукие глаза и пытается определить направление на восток. Рот его кривится от отвращения к безобразной позе Найгеля. Но тут, точно молнией, пронзает его догадка: он понимает, к чему клонит немец, глаза его широко раскрываются от удивления.

— А!.. Состоялось и воплотилось! Удалась мне моя хитрость, мое коварство! Ты слышишь, Шлеймеле? Шлеймеле!.. — и отвечает Найгелю: — Разумеется, дорогой мой герр Найгель! А как же? Это наша Хана Цитрин, не правда ли? Самая красивая женщина во всей Вселенной!

Тут Найгель начинает тихим завораживающим голосом описывать, как распахиваются небеса над Ханой, соблазнительно распластавшейся на голой земле, и как тяжелую хмурую тучу раскалывает надвое от края до края острая молния — Казик исключительно силой своего воображения создает просовывающуюся в эту трещину ногу Господа Бога, сначала одну, а затем и вторую, и вот Творец Вселенной уже шагает по нашей грешной земле, уверенно приближается к Хане, чтобы возлечь с самой прекрасной в мире женщиной, а она, Хана, совершенно потеряла голову от любви и вожделения, размякла до такой степени, что даже не вспомнила о бритве, спрятанной в парике. Доверчиво внимает его любовным восторгам и стенаниям, заверениям в любви и клятвам в верности. Он нуждается в ней!

Затем Найгель подвел изумленного Вассермана, умолкнувшего от почтительного страха, к могильному холмику возле птичьих вольеров, к Пауле, с болью и наслаждением рожающей своего ребенка, дитя крика, и он жив, и она жива, и глаза Фрида наполняются любовью и нежностью к жене и ребенку… Произнеся заветные слова «жена» и «любовь» (см. статью любовь ), слова, которые в его устах звучат как отчаянная мольба, Найгель преображается, речь его убыстряется, он как будто опасается, что ему не хватит времени высказать все, что скопилось в его душе за многие годы, все то, что «временно было отстранено от должности и отправлено в отпуск», да…

— А теперь посмотри на север, дорогой мой герр Вассерман, погляди на господина Мунина, возлегающего на теле женщины, бесподобной красавицы…

Но когда Вассерман следует взглядом в том направлении, куда устремлены испуганные, покрытые, словно мелкими облачками, кровавыми точечками глаза Найгеля, он видит, что дверь распахнута и на пороге стоит — кто знает, сколько времени он стоит там? — штурмбаннфюрер Штауке (см. статью Штауке ). Наголо остриженная голова обнажена, фуражка чернеет в руке, на губах тонкая, как нитка, язвительная усмешка.

— Продолжайте, прошу вас, продолжайте, — говорит он ехидно и неслышными кошачьими шагами заходит в комнату. — В самом деле, «Тысячу и одну ночь» услышал я тут, стоя за дверью. Продолжайте, герр Найгель.

И поскольку он обращается к Найгелю столь развязно, будто к случайному встречному, без малейшего соблюдения субординации и воинского этикета, о котором следовало бы помнить подчиненному при обращении к командиру, не называет ни его звания, ни должности, Вассерман опускает голову и без всякой радости, в самом деле без малейшей радости, поздравляет себя с победой.