Давид Гроссман - См. статью «Любовь»

На одно краткое мгновение заволакиваются ледяные пронзительные глаза немца легким туманом далеких пространств и времен, руки безжизненно расслабляются и застывают неподвижно на крышке стола, плечи теряют привычную выправку, и Вассерман, подняв голову, видит перед собой обыкновенного, слегка усталого человека средних лет и минуту-другую даже позволяет себе понаслаждаться этой мирной картиной, но тотчас мрачнеет его лицо и прорезывается на нем, под нижней губой, четкая прямая линия, словно от удара бичом, удара живой кровоточащей памяти, и он бросает жестко и торопливо, кривя рот:

— И он очень болен, наш Отто.

Мгновенно и взгляд Найгеля омрачается, весь он привычно напрягается — будто черный силуэт огромного крейсера выступает из легкого марева утренней зари:

— Что ты сказал? Болен? С какой стати — болен? Зачем?

— Так это, герр Найгель, к великой моей печали. Отто наш хоть и крепок на вид, и на первый взгляд мускулы его тверды, как кремень, но страдает он от тяжкой болезни. Падучая, именуемая медиками эпилепсией, терзает его уже некоторые годы, и в последнее время положение его даже ухудшилось, и начал он, бедный, тяжко стонать и падать духом, и доктора не оставляют уже большой надежды на выздоровление, и, пожалуйста, прошу тебя, герр Найгель, нуждаюсь я поэтому срочно в документах и справочниках, свидетельствующих относительно больных эпилепсией. А пока — что ж… Примемся мы теперь за наш сюжет и пустимся, как говорится, в путь: вот с нами в шахте и сердечный красавец наш…

— Минуточку! — взрывается Найгель, но принуждает себя успокоиться и повторяет тише: — Погоди, не скачи сломя голову! Может, ты будешь столь любезен ответить мне, без умничанья и без всяких твоих проклятых фокусов, зачем, ко всем чертям, Отто должен быть болен? Как можно начинать повесть, полную захватывающих приключений, со смертельно больным капитаном? Как в таком случае он будет действовать? В таком состоянии захочет он покоя, а не подвигов и великих свершений. Подумай об этом, Вассерман! Если не можешь иначе, черт с тобой, следуй за своим сюжетом, как проворное дитя за резвой бабочкой, но не позволяй ему все-таки утаскивать тебя неизвестно куда и зачем! Каждая операция требует предварительной разработки, принятия решения и строгого планирования, и если ты взялся за это дело с рассказом, то ты должен планировать его, а не он тебя! Без четкой организации и учета всех деталей невозможно осуществить ровным счетом ничего, это я тебе авторитетно заявляю! Слышишь, Вассерман?

Но похоже, что Вассерман ни в коем случае не собирается планировать или каким-то образом организовывать свое повествование. Ведь в точности так это было и много лет назад, когда он заупрямился и непременно захотел засунуть в свой рассказ младенца, а я хоть и был тогда совсем еще ребенком, но уже понимал, что младенец только все испортит, что не будет никакой пользы от этого младенца и вместо того, чтобы вести настоящие боевые действия, придется нам денно и нощно скакать вокруг этого недоразумения, кормить его кашей и менять пеленки. Что делать? Уже и тогда подметил я в нем, в дедушке Аншеле, некую мечтательную рассеянность и досадную небрежность в делах. Может быть, я сужу его слишком строго, но мне кажется, что вместе со всей своей пунктуальностью — временами до отвращения мелочной, как в вопросах заварки кофе и чистки ботинок, — именно в том, что касается его творчества и духовного пути, он до обидного легкомыслен и беспечен. Это тот тип людей, которые в действительно серьезных вещах всегда полагаются на авось, поскольку в глубине души уверены, что в мире — в самой основе мироустройства — лежит какая-то несокрушимая милосердная логическая система, которая мгновенно урегулирует и подправит все, что они напортят и напортачат в своем безграничном разгильдяйстве. Можно действовать сколь угодно беспорядочно и бестолково и быть абсолютно уверенным, что в конце концов все как-нибудь уладится. На этот раз просьба Вассермана срочно раздобыть для него «документы и справочники, свидетельствующие относительно больных эпилепсией», на мой взгляд, несомненно граничит с наглостью, но он без малейшего смущения вновь напоминает о ней Найгелю, и тот прямо-таки разочаровывает меня, когда с насупленным видом вытаскивает свою книжицу и чиркает в ней несколько слов.

— Ничего, Шлеймеле, я прекрасно разглядел тут маленького мальчика, с упованием ожидающего, что вдруг появится из-за угла добрая фея и коснется его своей волшебной палочкой, поэтому готов он позволить мне устраивать ему любые претензии и сюрпризы, ведь известно, что мера грядущего наслаждения отпущена нам в точности по мере наших усилий и страданий, и кто не боится трудов и испытаний, заслужит в своей сказке хороший и приятный конец.