Давид Гроссман - См. статью «Любовь»

— Слушай, Вассерман, это ты рассказываешь мне историю или я тебе?

— Я — но с твоею любезной помощью. Нет у меня, понимаешь ли, выбора, должен я положиться в этом на твою чуткость и проворность, использовать в этом случае твои таланты и способности — ведь не различаю я, небех, дурных запахов, лишен этого сорта обоняния, чтобы не знать тебе такой беды! Премного страдал я от этого в своем творчестве — не мог как полагается описать ни аромата протухшей рыбы, ни прочих подобных наслаждений человеческого носа, доступных любому и каждому, но не мне. Только когда женился, жена моя стала в этом моей помощницей… А теперь… Будь добр, не утаивай, герр Найгель, собранного урожая!

— Хымф-ф-ф… Ну, что? Запахи, говоришь… Может, и были там какие-то запахи. Что-то такое… — Он задумывается, прикрывает глаза, откидывает голову назад и пытается припомнить. — Да, сдается мне, что более всего чувствовались запахи животных. Не знаю, может, мышей, а может, кроликов. Не уверен. Не очень-то я в этом разбираюсь. А еще… Нет, не помню…

— Кроликов? — воодушевляется Вассерман и скоренько записывает что-то в свою тетрадь. — Ой, кролики весьма симпатичные зверюшки! Порадовал ты меня, герр Найгель. Слушай: «И кролики приходят в шахту посовещаться, прежде чем отправиться им в свои кочевья на поиск тепла в южные страны, и лисы прокрадываются сюда тысячами, чтобы залечь тут, вдали от всякой опасности, в зимнюю спячку». Прекрасно, прекрасно! Видишь? Плетется и ширится кружево и обретает свой рисунок! — И удовлетворенно потирает руки.

Найгель выражает сомнение в научной точности указанных фактов, Вассерман тяжко вздыхает и принимается плаксиво сетовать на отсутствие в лагере зоологических справочников и прочих необходимых пособий и возлагает на своего соавтора проверку указанных сведений. Найгель бросает на него гневный взгляд, но тем не менее записывает что-то в свою книжицу.

Вассерман возвращается к своей тетради, зачитывает описание просторной подземной пещеры, прозванной Сынами сердца Большим залом дружбы.

— Все тоннели сходятся тут, как паучьи лапы в теле его, — произносит он храбро, — и вновь разветвляются под землей, и полны странной таинственности.

— Полны странной таинственности… — подтверждает Найгель и солидно кивает тяжелой своей головой.

Я еще раз должен отметить, что голос дедушки Аншела не слишком благозвучен — он гнусав и невыразителен, и самое неприятное, что, когда он говорит, в уголках его рта собираются липкие белесые пузыри слюны. Но при этом во всем его облике ощущается какая-то торжественная приподнятость, невольно заставляющая Найгеля прислушиваться к его словам. Едва ли не подлинное вдохновение и очарование проступают на изможденном и достаточно безобразном лице Аншела Вассермана, когда он описывает Зал дружбы, в который с поверхности земли пробиваются мощные корни старого дуба, и наступает вдруг один долгий чарующий миг, когда я погружаюсь в блаженную невесомость, забываю, что на этот раз понимаю слова, и возвращаюсь назад, в свое детство, к той нескончаемой заунывной мелодии, которую ребенком так жаждал понять.

— В зале дружбы, — рассказывает Вассерман, — под вечер, после окончания работ, сходятся все члены команды, сидят и обсуждают свои скромные дела. Опираются натруженными спинами на земляные стены или обнаженные корни, беседуют с приятностью либо в спокойствии молчат, поглощая приготовленный Паулой горячий наваристый суп, а в центре зала пляшет скудное пламя парафиновой свечи — ты, верно, догадываешься, герр Найгель, что парафин производим мы сами тут же на месте из лепека! И если герр Найгель пожелает напрячь глаза свои, то сможет различить меж колеблющимися тенями всех своих прежних друзей: вот Отто Бриг, наш любимый и уважаемый командир, теперь он, как уже было сказано, далеко не молод, нет, не молод… Примерно лет шестьдесят ему сегодня, но до сих пор облачается он в короткие синие брюки, обильно украшенные пятнами лепека и влажной земли, и улыбается той же своей удивительной улыбкой, озаряющей все вокруг светом надежды…

И Найгель, восседающий против Вассермана, тоже невольно расплывается в мечтательной улыбке.

— Чтобы я так видел утешение в этой жизни, Шлеймеле! Ты ведь сам наблюдал — за секунду только перед тем помутился разум его, перекосилась физиономия от злости, и был уже как лютый зверь, как лев рыкающий, готовый растерзать, и вот, извольте, — уже улыбается себе, дух мрака, порождение преисподней, как святой праведник!