Давид Гроссман - См. статью «Любовь»

— Что это за фокусы такие?! — орет он в бешенстве. — Минуту назад мы говорили о шахте, обдумывали сюжет, выстраивали действие — я уж не говорю обо всех моих безумных усилиях и к тому же немалой опасности! Да отдаешь ли ты себе отчет в том, какому риску я подвергал себя, таскаясь по твоим вонючим подземельям в этом чертовом Бориславе? «Прощупать атмосферу»! И для чего? С какой целью? Чтобы в конце концов ты заявил, что не уверен? А все это дурацкое вранье, в котором я запутался хуже, чем в твоих проклятых катакомбах! Тут мое доброе имя поставлено на карту, понимаешь ты это?! И ради чего? Чтобы ты вдруг решил — из-за какого-то внезапного каприза! — что тебе уже не подходит шахта лепека!..

Вассерман выслушивает эту гневную тираду с невозмутимым спокойствием, негодование Найгеля почему-то не пугает его. Он с интересом смотрит на раздосадованного немца, слегка покачивает головой и задумывается. Потом с каким-то подозрительным сочувствием, я бы даже сказал, с неуместной в его положении снисходительностью принимается успокаивать собеседника. Терпеливо объясняет — с уже знакомой нам плутовской серьезностью, — что нет никаких причин для волнения: так это всегда в вопросах творчества:

— Выстраиваем и обозреваем, обозреваем и дополняем, а потом вдруг отбрасываем, разрушаем до основания и начинаем все сначала, снова выстраиваем и снова разрушаем, и так тысячу и один раз! — И признается, что да, нелегко это все и непросто, но таков уж способ его сочинительства, его, так сказать, творческая манера, и, в сущности, он ведь и не сочиняет ничего, не изобретает ничего нового, а только обнажает, выуживает рассказ из таинственных глубин, в которых тот давным-давно сам по себе существует, и послушно следует за ним, содействует по мере сил его развитию, регистрирует, записывает, поспешает за сюжетом, в точности как любопытное дитя скачет вприпрыжку за резвой бабочкой. — Только обработчик я, герр Найгель, усердный истолкователь, не более того — раб повествования и исполнитель его желаний, а не хозяин его, рассказа то есть…

И когда Найгель, казалось бы, уже начинает понемногу успокаиваться, смиряет свой гнев и решает забыть обиду, Вассерман вдруг подливает масла в огонь: брюзгливым и недовольным тоном принимается читать немцу нравоучение (в котором я различаю множество знакомых ноток, а может, и попытку запоздалого реванша):

— Ты знаешь, в чем твоя главная твоя беда (!), герр Найгель? Если позволишь, главный твой проблем заключается в том, что ты не осмеливаешься выйти за ограду, за установленные то есть пределы, вылезти, что называется, из собственной шкуры. Воображение, оно ведь тоже нуждается в разминке, в спортивной тренировке, ему тоже требуется по временам напрячь мускулы, встряхнуть кости, испробовать свои силы, а если нет — все, конец искусству! Стушуется и испарится твое вдохновение, и не будет тебе никакого рассказа. Все сделается унылым и серым, засохнет и съежится, не дай Бог, как ослабевший член.

Вскакивает ли наконец Найгель в припадке бешенства? Обрушивает ли на Вассермана свой стальной кулак? Приказывает ли водворить наглеца обратно в Нижний лагерь под начальство ненавистного Кайзлера? Ничего подобного — не вскакивает, не обрушивает и не приказывает. Найгель задумчиво выпячивает верхнюю губу, касается ею носа и принимается размышлять над услышанным. Лицо у него все еще мрачное и насупленное, но уже прокрадывается потихоньку, наползает на него и другое выражение, какое-то новое, незнакомое прежде, которое я затрудняюсь определить.

— Ты тоже заметил, Шлеймеле? Ай, молодец — у тебя цепкий глаз! Действительно так, верное ты сделал наблюдение: на одно мгновение лицо его сделалось лицом хитрого подмастерья, по виду преданного и расторопного ученика, верного помощника, ухо которого приклонено к каждому слову, исходящему из уст мастера, но в сердце своем уже замышляет он украсть все секреты наставника, ограбить и разорить учителя, осмеять его мудрость и присвоить себе…

— Рассказывай, — рычит Найгель, — я слушаю!

— Если так, — говорит Вассерман, — находимся мы в данное время под землей. Среди всяческих заброшенных нор и тоннелей. Ты весьма бы одолжил меня, герр Найгель, если б поведал, что за запахи ощущаем мы там.

— Запахи? Я полагаю, как в любой подобной шахте. Пожалуй, еще более спертые и вонючие в силу ее древности.

— Прошу покорнейше, какого именно сорта?

— Ну, какого… Запах нефти.

— Только это?