Давид Гроссман - См. статью «Любовь»

Вассерман берет их, не произнося ни слова, и начинает читать.

— Что сказать тебе, Шлеймеле? Не было в этих записях слишком много чувства, и возвышенного в них имелось по мерке мушиной души! Были они как строевые команды, как сообщения с линии фронта — бах, бах!.. Только в одном месте почувствовал я, что Исав пытается немного приукрасить себя, может, для меня он это сделал — как жест симпатии? Вот что записал: «Тоннели разветвляются под землей и полны странной таинственности». А, нечем хвалиться! Из поросячьего хвоста не сошьешь штраймла!

— Прелесть! Пальчики оближешь! — лицемерно восхищается Вассерман, закончив чтение.

Польщенный Найгель уже не в силах удержаться и начинает увлеченно и с гордостью отчитываться о том, как он поехал в Борислав, и встретил там одного знакомого офицера, и «наплел ему всякой чепухи», сочинил историю, которой отродясь не было и быть не могло, — относительно цели своей поездки в Борислав, и уговорил-таки сопроводить его в старинную шахту, которую только на музейной карте начала прошлого века сумели отыскать, и какую идиотскую басню сочинил, чтобы успокоить его недоумение и предотвратить дальнейшие расспросы, а!.. Найгель докладывает об этом, словно об успешной боевой операции, чрезвычайно опасной и сложной, проведенной с невероятным риском в глубоком тылу противника, а Вассерман слушает, словно в полудреме, с опущенными на глаза веками, но под конец пробуждается и принимается осыпать курьера похвалами:

— Браво, герр Найгель, честь и слава! Отлично справился — тут тебе и несушка, и яички: и ловкость проявил, и отвагу! Прекрасно ты все это обделал, вижу я, что движение сюжета пульсирует в твоих жилах не хуже, чем в моих собственных!

Немец улыбается широкой счастливой улыбкой, какую вряд ли довелось когда-нибудь наблюдать его начальству.

— Да, Вассерман, цени! Там в окрестностях имеется чудесный парк, красивейший курорт, минеральные источники, даже кино! А что я там делал? Отправился искать для тебя какую-то вонючую шахту лепека.

Вассерман:

— Ай, герр Найгель, хитрец ты эдакий! Ведь я с самого начала заметил это в тебе — сердцем почувствовал, едва мы встретились! Ведь есть в тебе все, что требуется для настоящего художника, подлинного артиста!

Найгель (застенчиво):

— Ай, Вассерман, перестань, глупости ты говоришь! Ты отлично знаешь, что я сделан не из того материала, из которого получаются артисты и художники. Хотя жена моя, бывало, говаривала, что я умею писать душевные письма…

Вассерман окончательно потерял всякий стыд и совесть и снова повторяет свои льстивые речи, уверяет, что в нем, в Найгеле, безусловно таится искра подлинного большого таланта, требуется только высвободить ее из-под залежей ежедневной рутины и рабочего рвения, а Найгель смеется и опять притворно скромничает, не слишком, впрочем, настойчиво отмахиваясь от комплиментов. Краска, заливающая его щеки, лучше всяких слов говорит о том, что голова его действительно вскружилась с похвал и сыр вот-вот выпадет прямо в рот голодной лисицы. Он делает вдруг рукой то самое неопределенное движение — тут мы оба, и я, и Вассерман, едва не взрываемся не подобающим моменту гомерическим хохотом, потому что немец невольно повторяет жест самого Вассермана, в котором можно различить целый ряд тончайших оттенков: во-первых, небрежное показное опровержение и фальшивую скромность, во-вторых, безусловное удовольствие и снисходительную благодарность, в-третьих, эдакое покровительственное, самоуверенно-насмешливое одобрение, в-четвертых, страстное, насилу подавляемое желание слышать еще и еще!

Вассерман:

— Скажи мне, Шлеймеле, разве не права была покойница мама, да будет память ее благословенна, когда говорила: «Напой гою в уши льстивые слова, и это покажется ему знакомым. Тотчас поверит, что уж не в первый раз их слышит»?

— Мы, — сообщает Вассерман, когда оба наконец успокаиваются и решают приступить к самому рассказу, — находимся, как известно, под поверхностью земли…

— В шахте лепека, — уточняет Найгель с благодушной улыбкой.

Но Вассерман, насупившись и отведя глаза в сторону, портит все удовольствие:

— Может, да, а может, и нет. Пока у меня нет абсолютной уверенности.

Оберштурмбаннфюрер Найгель очень тихо и деликатно просит уточнить, правильно ли он расслышал слова еврея, и, когда выясняется, что Вассерман действительно «не до конца в этом уверен», приходит в такую ярость, что губы его белеют и жилка на скуле начинает пульсировать и дергаться.