Виктор Шурлыгин - ПРЕОДОЛЕНИЕ

Все случалось за двадцать лет в отряде советских космонавтов: крепкие, здоровые парни, неудачно приземлившись на тренировке с парашютом, ломали ноги, на теле от многократных перегрузок появлялись крошечные кровоизлияния – петехии, отказывал вестибулярный аппарат… Травмы, ушибы, растяжения, срывы – оборотная сторона тяжелой, жесткой подготовки,- видимо, были такой же неотъемлемой частью их профессии, как и огромное трудолюбие, преданность делу, постоянная готовность пойти на риск. И хотя специалисты тщательно разрабатывали меры профилактики, стараясь предусмотреть все мыслимые и немыслимые опасности, подстерегающие в пути уходящих к звездам, абсолютно все предвидеть не мог никто.

У Алексея в одночасье рушились мечты, надежды, и он лежал в отдельной палате госпиталя, устремив немигающий взгляд в светлый проем распахнутого окна, за которым, покачиваясь на ветру, перешептывались березы, разливчато, звонкоголосо пели птицы, по синему океану неба бесшумно скользили белые парусники. Но Алексей не слышал волшебных звуков природы, не видел цветомузыки погожего летнего дня. Какая-то странная пустота образовалась в нем, любовь, ненависть, страсти перегорели, одухотворение иссякло, он ощущал только свое бренное, неподвижное тело. Доктор не ошибся в формулировке приговора: Леша… висел на волоске… Его болезнь звучала по латыни длинно, загадочно и привлекательно, в переводе на нормальный человеческий язык обозначалась двумя короткими, ужасающими своей прямотой словами – глубокая депрессия. Угнетенное, подавленное, тоскливое состояние. Все это скороговоркой, на ходу объяснил Сане и Диме юркий, подвижный старичок в белом халате, давая понять, что ситуация предельно ясна, заторможенность движений – это отсутствие реакции, отсутствие реакции – смерть для космонавта, посылать молодого парня на верную смерть никто не будет, следовательно…

– Следовательно, – с ядовитой горечью продолжил Дима, – такого не может быть, потому что быть не может.

– Истинно верно! – с неподдельной радостью, словно встретил в дремучем лесу единомышленника, воскликнул, не выговаривая букву «р» старичок. – С космонавтикой вашему юному коллеге придется расстаться. Конечно, его судьбу решать специальной комиссии, но меня пригласили проконсультировать, и я высказал свое мнение. И поверьте, молодые люди, мнение профессора Хмырьева, – он поднял кверху указательный палец с чернильным пятном, – мнение профессора Хмырьева кое-что значит. Да-с… Желаю здравствовать.

– Прощайте, профессор, – не скрывая печали, сказал Саня, пытаясь вспомнить, где, когда, при каких обстоятельствах уже видел этот победно-торжествующе заостренный указательный палец, и вдруг похолодел: «пташечка»! Перед ним стоял «пташечка», правда, в другом обличье, говорил другие слова, но суть была та же, и в ушах, разрывая перепонки, звенело давно забытое прошлое: «Да я вас!… Старшему по званию!.. Мой авторитет!.. За такие штучки!..» – казалось, «пташечка» немедленно растерзает старлея доблестных ВВС. «За свои штучки я отвечу, – спокойно отрезал тогда Саня. – Но не раньше, чем вы извинитесь перед девушкой, которую оскорбили!» – «Сумасшедший! – закричал в истерике «пташечка». – Я? Извиняться? Перед вашей сопливой девчонкой?! Он сумасшедший!» – И вот в ту минуту палец с чернильным пятном, словно ствол пистолета, уперся в Саню, а затем победно подскочил вверх. Саня наконец понял, кто именно подписал Леше окончательный приговор. – Прощайте, профессор, – повторил он сухо и корректно.

– Ха-ха… Прощайте… Лучше было бы сказать – до скорого свиданьица, – мелко затряслась, удаляясь, торжествующая «пташечка».

– Скотина, – процедил сквозь стиснутые зубы Дима. – И вот такие… такие…

– Ладно, Димыч, – сдерживая раздражение, – сказал Саня. – Не место и не время. – Надо что-то делать…

– Пойдем на Лешу еще раз посмотрим.

И они пошли по пустынному коридору госпиталя, придерживая полы халатов, которые выбил для них в приемном покое доктор Роберт Иванович, осторожно приоткрыли дверь Лешиной палаты и долго молча смотрели в щель, но Леша по-прежнему недвижно лежал с открытыми глазами, уставив немигающий взор в распахнутое окно. И они снова пошли по пустынному коридору, но теперь в обратную сторону, и молча сдали в приемном покое халаты, и только тут обнаружили, что оба в спортивных костюмах, отбеленных солнцем пустыни, и вспомнили, что не успели переодеться, а прямо на аэродроме, у трапа самолета, преодолев сопротивление эскулапов, втиснулись в санитарную машину, увозящую под вой сирены их друга, и долго ждали заключения Хмырьева, и теперь придется топать по городу в странном одеянии, и ехать на электричке без билета, без документов, но им было на все это плевать. Они потеряли товарища. Их товарищ не вернулся из боя.