Виктор Шурлыгин - ПРЕОДОЛЕНИЕ

Ответом было молчание. Алексей спал. Он заснул сразу, как только прикоснулся к подголовнику кресла. И ничего не слышал, ничего не хотел.

Это было настоящее чудо – все осталось позади.

И раскаленное добела пекло, и недвижные барханы, похожие на гребни морских волн, и удивительная ночь, и солончаковый иней на рассвете, и пятикилометровый марш-бросок под палящим солнцем, который экипаж совершил, подчиняясь приказу – первому приказу, погасившему шипение кипящего масла в динамике радиостанции, – и нестерпимо долгие минуты ожидания спасателей… Все было позади, в прошлом. Целую вечность, целых двадцать минут они сидели в мягких креслах вертолета, блаженно направив на разгоряченные лица трубки вентиляторов забортного воздуха, и медленно, большими глотками пили зеленый чай – напиток богов и мучеников пустыни.

Иногда кто-либо из троих, встретившись взглядом с глазами спасателей или врача, беспричинно улыбался. Мир казался прекрасным, замечательным, необыкновенным, а люди, по долгу службы сидевшие вместе с ними в вертолете, – самыми добрыми, самыми надежными, самыми лучшими из всех, с кем когда-то сводила жизнь. Они не торопили, ни о чем не спрашивали. Они понимали каждого молча. И можно было наслаждаться чаем, и с удивлением смотреть в иллюминатор, где, как в немом кино, ослепительными, огненными бликами полыхала, проплывая и покачиваясь, пустыня. Можно было даже закрыть глаза и ни о чем не думать, а можно и наоборот – полностью погрузиться в сладостные мечты и грезы, оживляя в памяти лица любимых и нашептывая про себя самые первые, самые емкие слова, которые скажешь, открыв дверь. О, сколько чудесных, фантастических возможностей открывал перед измученными путниками старенький, потрепанный в постоянных поисках скитальцев вертолет. Он был их прибежищем, пристанищем, надеждой, будущим: с каждым поворотом лопастей винта он приближал их к родному дому, сокращая бесконечную оторванность от мира.

И Саня, испытывая благоговение перед летчиками, которые вели машину сквозь пустыню, с удовольствием откинулся в кресле и закрыл глаза. Саня определенно знал, что уже не сможет остаться прежним, бесшабашным, никогда не полетит на полигон, не обрежет макушки у хваленых пирамид, не пройдет по ограждению балкона на спор с завязанными глазами… Он стал другим. Ом фе, как говорят французы. Молодость кончилась, наступила зрелость. Саня почувствовал легкую, щемящую грусть. Тяжело вздохнув, он открыл глаза и, повернувшись к Диме, который сидел в соседнем кресле, негромко попросил:

– Выдай что-нибудь, Димыч… Что-нибудь такое… Понимаешь?

– А, – протянул, улыбаясь, Дима. – Переход количества в качество невозможен без психологической поддержки. Запишите в свой талмуд, доктор, – закричал он, показывая на Саню, – этому типу требуется психологическая поддержка. Жаждет чего-нибудь такого… Думаю, Вячеслав Кузнецов тут подойдет. Если не возражаете, конечно.

– Не возражаю, – сказал доктор, глядя в иллюминатор. – Выдавай. Только когда выдашь, я пощупаю у всей бригады пульс и измерю давление. Очень уж вы сегодня невыразительные.

– Буду буянить, Роберт Иванович, – предупредил Дима. – По просьбе медицины и экипажа.

И, немного помедлив, начал декламировать:

– Ну как? – спросил он. – Угодил?

– Да, – сказал Саша, бросив быстрый взгляд на Лешу, который по-прежнему отрешенно сидел в кресле, ни на что не реагируя. – Это именно то. Спасибо… Теперь слово за доктором. Но, может, Роберт Иванович, не будем, а? И так все ясно.

– Нет, мужики, – усмехнулся седовласый, средних лет, мощного атлетического сложения врач. – Давай, Сергеев, подсаживайся. Я и так грех на душу взял: целых полчаса отпустил вам на лирику и утряску пустынных впечатлений.

Доктор занимался классической борьбой, и Саня всегда побаивался, что, измеряя давление или пульс, врач может нечаянно сломать пациенту руку, но здоровяк удивительно мягко касался запястья своими могучими, пудовыми ладонями, широко улыбался пухлыми губами, и такая спокойная, исцеляющая доброта исходила от него, что на душе невольно становилось светло и безоблачно. Однако на этот раз, когда отчаянный небожитель, сняв спортивную куртку, подсел к выдвижному столику, Роберт Иванович не улыбнулся.