Хамид Исмайлов: Мбобо

Дверь открыла миловидная женщина наверняка средиземноморской породы русских — столь курчава была ее голова. Она пригласила нас к себе, Назар кивнул в мою сторону: «Он со мной!» Я чувствовал, что меня она испугалась больше, чем Назара, хотя виду не подала. Женщина предложила нам чаю, и когда Назар по-светски предложил ей беседу на тему путча, женщина смущенно сказала, что плохо разбирается в политике, и предложила пройти на кухню.

Мы сидели, пили чай с клубничным вареньем, и я не совсем улавливал, в чем заключался бизнес-смысл этой встречи. А может быть, думал я, про бизнес Назар сказал для отвода глаз и сидим мы просто у очередной его пассии? Но тогда зачем ему было брать меня с собой, к тому же эта женщина, по имени Иннеса, мало похожа на назаровскую добычу.

Неторопливое чаепитие, конечно, не вполне вписывалось в контекст того исторического дня. Но мы пили чай, а Иннеса доверчиво рассказывала о том, что выпросила на год у своих знакомых французов десять тысяч франков и купила себе еще одну квартиру по соседству, которую она теперь сдает иностранцам, и уже расплатилась со своими друзьями-французами. А сейчас, когда постояльцы заплатят еще за год вперед, я хочу подкупить еще одну квартиру, — делилась она с нами своим заветным. — И вы, Назар, должны мне в этом помочь.

А может, это и есть их бизнес, думал я, восторгаясь изящной простоте женского ума, делающего из ничего себе состояние, и продолжал — чашку за чашкой — пить чай на кухне уютной сталинской квартиры.

Здесь же по телевизору мы увидели знаменитую пресс-конференцию, на которой у Янаева тряслись руки, но все это было мимоходом: бытовая ворожба Иннесы, ее чай, ее уют, ее рассказы — выветрили всякую тревогу из сердца и из головы, и уже выйдя от нее поздним вечером на станцию «Проспект Мира», я посадил Назара на радиальный поезд в сторону его дома на Арбате, а сам остался на кольцевой, где ходил и любовался теперь уже другой сталинской квартирой — огромной, коммунальной, принадлежащей в том числе и мне: ее высокими потолками, мраморно-лепными барельефами — то мама, склонившаяся на колени перед дочкой, а между ними горшок цветов, то мать с сыном, собирающие фрукты с ветвей, а то и вовсе бездетная мама — весовщица, отмеряющая кому грехи, а кому — благие дела.

Так и ходил я по своей коммунальной сталинской квартире в ночном ожидании того, кто выставит меня отсюда.

Лежу и думаю, когда бы гробовщик Адриан собрал нас всех на именины. Ох, собирается бесовщина, чую, собирается! Оттого кружится голова, как на карусели, оттого одни сполохи, эпифании, фрагменты. Проходил я раз на станцию «Краснопресненская», возвращаясь из барачных корпусов на берегу Москвы-реки, где Назар скупал по дешевке недвижимость, предназначенную на слом, и прямо у дружинника — памятника перед самой ротондой станции — увидел старика, сидящего на растеленном наземь платке. Был он то ли таджиком, то ли узбеком, судя по-арбузно-полосатому халату, белой чалме и седой бороде, и перед ним лежали то ли кости, то ли четки. Где-то я видел этого старика или мама мне рассказывала о нем. Что-то смутно проснулось во мне на мгновение и уснуло опять.

Я подумал, что он — попрошайка, и, как учила меня покойная мама, сунул руку в карман, где вместе с тремя десятками, что дал мне сщедра богатеющий Назар, была еще всякая мелочь. Сгреб ее со дна кармана и бросил старику на платок. Я уже было нырнул в дверь ротонды, когда старик грозно окликнул меня: «Мбобо!», — или я так услышал с испугу, но было ясно, что голос его выудил из толпы именно меня и какой-то неведомой силой вернул к подножию монумента. И только теперь я заметил, как космат этот старик, напомнивший мне опять кого-то очень знакомого, но я опять не мог разобрать, кого же именно. «Я не нищий, — сказал он и указал на другую сторону ротонды, где сидела цыганка с ребенком. — Подай ей!» — и протянул мне мою постыдную мелочь. Он еще что-то прошептал и поплевал на свои ладони, а я, растерянный — то ли отдавать ему десятку, то ли идти с грошовой мелочью к цыганке с ребенком, — не знал, как поступить. Но и на месте не мог стоять, чуя, как горит мое лицо от позора И я ринулся под землю. Каждый факел на эскалаторе высвечивал меня, каждая лампа на потолке подмигивала, каждый барельеф корчился и изображал сцену падения.

В тот день у меня поднялся небывалый жар, добрая Ирина Родионовна вызвала «скорую», и с испугу Руслан впервые не избил Акима. Смутно и тускло помню запах спирта от врача «скорой» и что меня рвало и рвало. Меня увезли в клинику, где ночью мне снился косматый Эрлик.