Хамид Исмайлов - Мбобо

… Однажды, родственники Ирины Родионовны прислали ей поездом из Днепропетровска ощипанного гуся и бутыль подсолнечного масла на Курский вокзал. Ирина Родионовна принимала в тот день особо сложные роды, а потому на Курский вокзал поехал после школы я. Как и было уговорено, у табло днепропетровичи легко отыскали меня, черного: «Глядь, как корка перекопченного сала!» — носилась надо мной по-матерински днепропетровна; она же передала мне сумку, и я пошел с вокзала на станцию «Курская», но вместо того, чтобы ехать прямо домой, остановился под шляпкой циклопической центральной колонны, и на меня посыпались мои демоны, или, скорее, бесенята… Я стал медленно кружить вокруг этой грибоподобной колонны. Последние пассажиры, скорее всего, с днепропетровского поезда тащили свои баулы и чемоданы. Несколько москвичей (только москвичи могут назначать свидание под этим грибом) стояли поодаль со скучным видом привычно ожидающих мужей. Дюжина-другая оборотов, и никого в зале не осталось. Я глянул в сторону лестницы — ни души, в сторону эскалаторов — журчащая тишина. Кровь стала толчками биться мне в висок, я лихорадочно думал, что бы мне сделать в этой пустоте такого?

Вытащить гуся и распять на колонне мясистым гербом? Полить красный и серый гранит пола ровным слоем подсолнечного масла? Обоссать, обосрать, измазать все кровью? Чего еще требовали, к чему взывали мои гудящие бесы одиночества? И вдруг среди моего судорожного одиночества бог весть откуда появился черный человек, да, да, такой же негр, как и я, правда, взрослый, и одетый по высшему классу, я бы сказал, в цилиндре, но моя растерянность смазала эту деталь. Он процокал стороной, пока я, как заведенный, медленно, по инерции все шел и шел вокруг ядовитой поганки-колонны, мне показалось, он подмигнул, но уж точно — улыбнулся и исчез за грибом, скрывавшим лестницу, ведущую наверх…

Это разомкнуло мое короткое замыкание, цокая каблуками, как он, я двинулся в сторону совсем пустого эскалатора. И все же на эскалаторе одиночество легче: поднимаясь наверх, ты воображаешь себя альпинистом, спускаясь вниз — прыгуном с трамплина — лишь бы никто не отвлек и не пересек дорогу…

Внизу, у самого входа, где по двум бокам пустовали две ниши от бывших светильников, я как запрограммированный встал на один из постаментов вместе со своим днепропетровским гусем и подсолнечным маслом и вопреки бесам вообразил напротив, в такой же нише, на таком же постсветильном постаменте, того черного человека в цилиндре. Будь моя воля, я бы поставил в обоих углублениях памятники двум черным человекам, увидевшим друг друга в пустом московском метро…

Но что то живое одиночество по сравнению с моим нынешним, когда и на постыдное-то дело и то тела не оставили, когда лежу я в сырой земле и жду чего-нибудь яркого, как предписано книгой мертвых? И все, что ни вертится перед пустыми глазницами белого черепа, — тускло и вязко. Что же яркое может спасти мою душу? Что может вытащить ее из вечного коловращения, идущего против часовой стрелки? Где этот пронзительный свет мысли, события, воспоминания?! Яркий, наподобие моей первой любви, первого обмана, первого разочарования — станции метро «Комсомольская», на которой я раз за разом ищу свою первозданную невинность, свое первобытное счастье, свой первоисточный свет.

Опять и опять я приближаюсь к щусевскому наземному вестибюлю, построенному вроде мавзолея моим поискам, как жрец, спускаюсь медленно и верно в подземный зал; так первопроходцы египетских пирамид, а может быть, и сами фараоны спускались в скрытые от земных глаз залы своего вечного успокоения, иду тем поздним часом, когда поезда редки, а люди — одиноки и боязливы, ступаю, отмеривая каждый гулкий шаг, оглядывая самые мелкие детали идеально размеренных колонн из светлого газганского мрамора, провожу взглядом по плавному своду потолка со смальтовым панно: вот он — на белом коне — Александр Невский, от которого происходит наш русский род Ржевских, вот Дмитрий Донской — тоже один из нас; я умеряю шаги, чтобы запомнить навсегда дном своего глазного яблока лепные барельефы, каждый гипсовый листочек их, каждый цветок.

Затем тележное колесо очередной люстры — на таких мои предки покоряли Сибирь, совершая обратный Чингисхану путь, от которого они-то и унаследовали эту страсть к дорогам и завоеваниям. Светят огни истории, и я иду дальше и дальше, к Козьме Минину и Дмитрию Пожарскому, к тонкому Александру Суворову, к одноглазому Михайле Кутузову. Маленькая струйка крови достигает моего сердца и холодит его, и разрывает, как будто четверти сердца — одной из камер, куда влилась эта струйка, — становится тесно, ей хочется большего, большего, всего этого зала, где день и ночь не кончает своей мозаичной речи хакасовидный Ленин, где годы и годы мой дед — полковник Ржевский блюдет свой флаг у рейхстага.