Николай Веревочкин - Белая дыра

Охломоныч поднял залитое кровью и слезами лицо к небу, чтобы завыть по-волчьи, жалуясь мирозданью на несправедливость мирозданья, и не увидел дыры. Светящиеся пеплом облака сомкнулись, звезда исчезла, и жаловаться было некому и не на кого. Никто не виноват в том, что ты появился в этом равнодушном мире. Даже ты сам, старый пьяница, на пустой, опаленной собственными мечтами земле. И была ли здесь Новостаровка, и было ли прошлое, и жил ли ты в том прошлом. Да и живешь ли ты сейчас. И чем отличается прошлое от сладкого обмана сна, если одинаково тщетны попытки вернуться и в прошлое, и в сон.

И лишь ржавый остов недоделанной машины, разбитая голова и котенок за пазухой упрямо возражали: нет, старый дурак, как ни странно, но ты живешь, живешь на случайной, чужой планете. Хотя не понятно, для чего ты, собственно, живешь, бессмысленное создание, тварь, возомнившая себя богом. Ты думал, что создал свой мир? Доделай свою машину. Чем ты отличаешься от котенка со сломанной ногой? Вселенский бомж, оставленный на чужой планете.

Одно хорошо — теперь было на чем повеситься. Охломоныч подтянулся на ржавой трубе, пробуя, выдержит ли недостроенная мечта своего создателя. Скрипит, но держит. В брючном ремне он не сомневался.

Просунул голову в петлю и подумал: а котенок-то где? Что с ним-то будет? Скосил глаза — играется в тумане. Сидит тушканчиком. Одна лапка к груди поджата, а другой ловит чего-то на земле. Чему здесь быть? Все, поди, выгорело. Да нет, что-то ползает. Светлячок какой-то.

Соскользнули ноги с влажного металла и задергались в пустоте, без опоры.

По обожженной земле, прямо под утихомирившимся Охломонычем, ползал, увертываясь от осторожной и неловкой лапки золотой жук.

Зацепил его коготком котенок, перевернул вверх брюшком — ножек нет.

Это могло случиться с кем угодно, но случилось, разумеется, с Иваном.

Человек поехал на рыбалку, а червей забыл.

Бывало и хуже. Отмотает по бездорожью километров двадцать к заветному месту, лодку накачает, велосипед в камышах спрячет и спрашивает себя: а где же удочки? Где, где… Там, где положено. Дома, в сарае.

Так что забыть червей для Ивана — не самое обидное.

Тем более приехал он в тот раз на Линевое.

Отыскал в прогалине ржавую консервную банку, палочку выломал и полез в тальниковую чащу. Комаров, мошки, естественно, — туча; пестрые мухи, оводы, другая кровососущая гадость, паутина — тьфу! — так в рот и лезет. Ладони, уши, губы от укусов вспухли, горят и чешутся. Ишь, твари, как по человеческой крови соскучились.

Продрался Иван сквозь гул, писк и жужжание — век бы этой музыки не слушать! — к безымянному ручью, что из родника вытекает. Не того, что против старинного кладбища, а того, что берет начало в овраге с синей глиной. Самая комариная страна. И по воде вышел к берегу. Между зарослями чернотала и озером ручеек полуостров намыл. По прошлогодней листве видно — давненько здесь не ступала нога человека, никто не копал червей.

Привлеченные комарами, живьем пожирающими Ивана, налетели стрекозы, приятно шурша прозрачными крыльями.

Копнул — червей больше, чем земли. Один жирнее другого. Красные, резвые, так и скручиваются в пружину. Сам бы ел, да насадки нет. Хорошо, что банку с домашними червями забыл. Рыба, она своего червя больше ценит.

Накопал по-быстрому — и назад. Да думает: не хочется пробираться сквозь чащобу, и так весь изодрался. А пройду-ка я по ручью выше. Там прогалина должна быть.

Пошел, да немного просчитался. Ручей протекал мимо кустов боярышника. Слева куст, справа куст, и не обойдешь, не оцарапавшись. Зацепился об иголки, как за перемет. Оглядывается, чтобы отцепиться, куртки не порвав, и видит через плечо сорочье гнездо.

А в гнезде что-то жужжит. И звук такой — ни на что не похожий.

Любопытно стало.

Знают же эти черти-сороки, где гнезда строить!

Всю морду и руки исцарапал Иван, будто с кошкой подрался, но в гнездо, все-таки заглянул.

И очень удивился тому, что увидел.

Лежит в гнезде большой, с пиалушку, жук и невнятно, вроде золотистого янтаря, просвечивает. То светлеет, то темнеет. Как бы дышит. И приятно жужжит.

Взял его Иван осторожно двумя пальцами. Тяжелый. Перевернул вверх брюшком — ножек нет.

Вроде как бы и не жук.

Иван еще подумал: а ну ее к теще, эту штуковину! Вдруг — радиоактивная?

Тут сорока над головой закружила, затрещала. Посмотрел на нее Иван снизу вверх: да нет, вроде бодрая, необлученная.