Николай Веревочкин - Белая дыра

Желудок содрогнулся, и Охломоныча обильно вырвало.

Боже, какую гадость жрет пьяный человек!

Пошатываясь, он поднялся на ноги и огляделся.

Это была безбрежная городская свалка. По буграм из объедков и хлама бродили, сами похожие на отбросы, псы неизвестных пород. Черные и белые птицы кружили в сыром небе. Крики их болью отдавались в глазах, отчего мир был слегка размыт и мелко дрожал. Из-под дряни, на которой спал Охломоныч, торчал могильный крест, сваренный из проржавевших водопроводных труб и загаженный птицами.

Его вывернуло так основательно, что перестала болеть голова.

Он в смятении огляделся. Повсюду из-под зловонного человеческого хлама, прели и гнили торчали могильные кресты и звезды. На них сидели вороны и чайки. Сырой, смрадный ветер ерошил им перья. Смотреть на это было тоскливо.

Охломоныч в спасительной надежде похлопал по отвороту пиджака, но не нащупал золотого жука. Не веря окоченевшим от холода пальцам, он скосил глаза. Жука не было. В безысходном страхе, какой можно испытать только во сне, Охломоныч обшарил карманы. Пусто. Он опустился на колени, завертел головой. Пластмассовые емкости, тряпье, битое стекло, пружины, собственная блевотина…

Он бегал кругами по этой куче дерьма, испражненной большим городом, спотыкаясь и озираясь по сторонам, пугая птиц и одичавших собак.

Жука нигде не было. Пропил. А с кем — убей — не помнит.

Временами он закрывал глаза и застывал на месте в тщетной надежде услышать ехидный внутренний голос.

Но внутри него было пусто и мерзко, как в выпитой бутылке, куда натолкали окурки.

Он был один, неизвестно где, совершенно один — маленький, слабый, старый, сильно облысевший дурак, пропивший с первым встречным все, что имел, — надежду всего человечества на достойную жизнь.

Сирота на незнакомой, чужой планете. Ограбленный и выброшенный на свалку.

«Только доверчивый русский раздолбай может за одну пьянку потерять все», — в отчаянье подумал он и прислушался: не отзовется ли на эти горькие, но справедливые слова ехидным комментарием чужая душа.

Но тщетно ждал он отзвука. Затерянный в безбрежных отбросах, в мире, склеенном из грязи и подлости, он не хотел иметь ничего общего с существами, устроившими свалку на кладбище. Он не хотел быть человеком. Сиротская, жалкая душа его просилась вон из тела, вон из этой человеческой вони.

От греховных мыслей его отвлек слабый звук. Грязный котенок, жалобно попискивая, пробирался к нему через торосы хлама. Топорщилась изъеденная паршой шерсть, глаза слезились. Перебитую лапку он прижимал к груди.

Лапка мелко дрожала.

И губы у Охломоныча задрожали также мелко и неудержимо.

— Кис-кис, — позвал он обреченное существо, и котенок с готовностью откликнулся на зов.

— Ну что, брат, хреново? — спросил Охломоныч, подняв с отравленной земли божью тварь и протирая ей глаза от гноя.

И котенок жалобно пропищал в ответ в том смысле, что да, хреново.

— Ничего, — утешил Охломоныч котенка и себя, — хреновее уже не будет.

Конечно, теперь, без жука и своей Новостаровки, он мало что может. Но спасти эту сироту еще в его силах. А это не так уж и мало. Человек до тех пор человек, пока он может защитить слабого. Нет, он не подумал так. Он так почувствовал. Слезы пролились, и душа очистилась.

Однако надо торопиться.

Солнце, багровое как морда алкоголика, склонялось к туманному закату. День кончался. Но какой это был день с тех пор, как Охломоныч проник в запузырье — то ли второй, то ли третий, а может быть, и десятый — ему не было ведомо. Он попытался сориентироваться в пространстве и определить, где находится его Новостаровка. Однако сделать это, не зная своего местоположения, было невозможно. К тому же с невысоких небес на сырую землю, тяжелое от непролившегося дождя, спустилось облако. Если человек не может воспарить, небо спускается к нему. Только это не одно и то же.

Совсем потерялся в тумане Охломоныч, как вдруг мгла озарилась ровным светом. Прижимая к груди котенка, Охломоныч заспешил на свет. Мусор шуршал под ногами, внезапно вырастая перед ним барханами сырых, прелых отбросов. Порой он проваливался в него по пояс и, чертыхаясь, разгребал липкую дрянь. Разгребать сугробы отбросов двумя руками было бы сноровистее, но он боялся потерять котенка.

Свет был мягким и теплым. Но как ни спешил к нему Охломоныч, он не приближался. А так хотелось поскорее оказаться внутри этого чистого света. Свалка между тем не кончалась. Напротив, кучи хлама становились выше и круче, напоминая горные пики. Скатившись в мусорную долину, Охломоныч несколько часов выбирался из тени, то и дело сбрасываемый вниз звенящими лавинами окровавленных шприцев. Когда же, весь исколотый и оцарапанный, вскарабкался на героиновую вершину, взору его внезапно открылась гигантская бутыль, озаренная изнутри. Сквозь ее чистые стекла просвечивал защищенный непроницаемым стеклом выпуклый кусок планеты — Новостаровка, Бабаев бор, озеро Глубокое, неждановские болота. Эта хрустальная бутыль была так прекрасна и так велика, что горлышко ее, теряющееся где-то в глубинах космоса, среди звезд, невозможно было разглядеть. Впрочем, как и противоположный бок бутыли, прячущийся за горизонтом. Рискуя быть погребенным под лавиной шприцев, Охломоныч гигантскими прыжками бросился с вершины вниз. Скатываясь, шприцы издавали мелодичный новогодний звон и приятно хрустели под ногами. Охломоныч кричал песни, музыка и слова которых рождались внезапно и неудержимо рвались из души. И тут же забывались.