Николай Веревочкин - Городской леший, или Ероха без подвоха

В мрачном расположении духа Мамонтов вернулся домой. Щелкнул выключателем. Света не было. Нащупал фонарь. И вздрогнул, увидев в зеркале подсвеченное снизу лицо. Поставив фонарь на пол, принялся набрасывать автопортрет. Он смотрел на свое отражение, как на постороннего неудачника, и внезапно отчаяние обездвижило его тело. Мамонтов спросил себя: хотел бы он сам, чтобы у него был такой отец? Пусто и скучно стало на душе, как в доме, доживающем последнюю ночь перед сносом. Нет, он не хотел, чтобы у него был такой отец. Чего же ты добиваешься? Лучшее, что ты сможешь сделать для Игорька, — никогда не попадаться ему на глаза. Мамонтов скомкал лист ватмана и швырнул в собственную безвольную рожу. Нельзя сказать, чтобы эта мысль его успокоила. Скорее наоборот — расстроила. Но, смирившись с ней, он зачерствел. Раны покрылись коростой. Саднили, но жить можно. И он стал жить, как живет большинство людей. Не обманывая себя особыми надеждами на будущее.

Мамонтов стоял у газетного развала и смотрел на газетное фото. Мертвая Алена поправляет шарф мертвому Игорьку.

Сейчас, когда художник понял, что жизнь его не имеет больше и капли смысла, он испытал неожиданное чувство облегчения. И невероятной пустоты.

Словно Атлант, сваливший свое небо на плечи Гераклу.

Он понял, что совершенно свободен. Ему стало тоскливо. А кто сказал, что свобода — это радость?

Нет ничего печальнее и беспросветнее настоящей свободы.

— Огонька не найдется? — спросил он прохожего.

Тот протянул зажигалку.

Мамонтов поджег газету и задумчиво глядел на пламя.

— Отойди, — сказал ему продавец газет.

Мамонтов вздрогнул, посмотрел на него, на улыбающиеся лица бывшей жены и не спеша, задумчиво поднес пламя к газетам, свисающим с бельевых веревок листьями табака на просушке.

Развал вспыхнул, как картофельная ботва на осеннем поле.

От изумления и ярости продавец не знал с чего начать: тушить газеты, бить морду поджигателю или звать полицию.

Все его сомнения разрешил поджигатель. Достал из заднего кармана джинсов новенький кошелек и молча протянул. Продавец раскрыл кошелек и сразу успокоился.

Безучастный, стоял он у горящего развала. Смотрел в спину удаляющемуся поджигателю и бормотал: «Сам псих, видел психов, но такого психа не встречал. На Каблукова тебе, приятель, надо, на Каблукова».

Продавец до слез в глазах почувствовал сострадание к сумасшедшему незнакомцу. Но, возможно, причиной внезапного сочувствия был едкий дым от горевших газет. Желтых, как осенние листья.

Кроме сострадания, продавец чувствовал еще не осознанное им самим облегчение. Этот псих, как светлый ангел, явился ниоткуда и огненным мечом разрубил цепь, приковавшую продавца желтых газет к надоевшему перекрестку.

Самый черствый эгоист не сможет без жалости смотреть в спину уходящему прочь бедолаге, потерявшему все. Даже разум.

Но никто из людей, цепляющихся из последних сил за жалкое благополучие, даже не подозревает, какое это на самом деле счастье — быть бесповоротно и окончательно несчастным.

Только человек, потерявший все, имеет надежду на возрождение. Другого пути для возрождения просто нет. С чего бы благополучному буржуа возрождаться, начинать новую жизнь, если он и нынешним, сытым прозябанием вполне доволен?

Вот кого надо жалеть. А впрочем, что его жалеть, если он всем доволен?

Удивительно, до чего неразумно устроен мир. Взять хотя бы гардеробную моль. Ну, скажите, пожалуйста, для чего ей крылья?

Среди равнодушных прохожих у дымящегося развала случайно оказался бывший пожарник. Огонь разбудил в нем дремавший инстинкт. В считанные секунды уцелевшие газеты были сметены с прилавка, а объятые пламенем — затоптаны.

Всегда найдется человек, который из благородных побуждений потушит горящий за спиной мост и заставит вас вернуться в прошлое.

Решившийся на перерождение испытывает особого рода чувства. Весьма приблизительно их может представить человек, совершающий первый прыжок с парашютом. Весьма приблизительно. На самом деле все намного страшнее. Безнадежнее. В перерождении есть момент невозвратности. Это путь в один конец. Тот же прыжок, только без парашюта. Чтобы начать его, нужно попросту умереть. Сесть в ракету и улететь в другой мир, на другую планету. Навсегда.

Чем дальше от погребального костра газет уходил Мамонтов вдоль забитой машинами улицы, тем необратимее чувствовал он свое перерождение. Наяда необратимо превращалась в некое крылатое существо. И остановить этот процесс было уже невозможно. Одно желание преследовало его — как можно скорее покинуть город и навсегда уйти в горы к лешему Ерохе, возможно, уже сгинувшему.