Николай Веревочкин - Человек без имени

Художники с недоверием покосились на Мутантова и потянулись библейской вереницей по лабиринтам удищевской виллы вслед за хозяином.

В мастерской было непривычно пусто и прибрано. Все эскизы, готовые полотна и натянутые на подрамники холсты повернуты к стенам. Ничто не отвлекало внимания от единственной картины на мольберте.

Тройная радуга над горами и храмом.

Как окно, прорубленное из затхлого замкнутого пространства в светлый мир.

Сильное, очень сильное впечатление.

Почти шок.

Впечатление первой грозы.

Впечатление первого снега.

Внезапного прозрения.

Удищев покосился на протрезвевшие лица коллег. Сквозь легкую растерянность он увидел чувство, которое невозможно скрыть в первые секунды, — зависть.

Выражение лиц удовлетворило хозяина. Он мог бы и не слушать слова. Но, справившись с первым впечатлением и приведя в порядок лица, художники заговорили.

— Ты ли это намазал, Уда? — восхитился до оскорбления Дрындопопуло.

— Прячь от Непьющего художника. Испортит. От нее за версту озоном несет. Чистотой. В Бога хочется верить. Интересно, кому-то перед «Черным квадратом» хотелось в Бога верить? — попытался возобновить дискуссию Дзе.

Но никто не поднял брошенной перчатки.

— Хорошо, очень хорошо, — волновался Полуоборотов, судорожно растирая виски, — по впечатлению — Рерих. Но не Рерих. Очень свое. Я такого не видел.

Мутантов был необычно краток. Он сказал просто:

— Взгляд ребенка и рука мастера. Удивительно, удивительно…

— Сам не знаю, откуда это из меня поперло, — заскромничал, приосанившись, Удищев.

Повисла легкая и приятная, как осенняя паутинка, пауза.

Молчание прервал Дусторханов.

— А сколько бы это могло стоить? — спросил он и выпятил губы.

Мутантов посмотрел на него, как на человека выругавшегося в храме во время молитвы, и ответил, нахмурившись:

— Сейчас ее можно купить за бесценок, но со временем она будет стоить все дороже и дороже. Вспомните вангоговские «Подсолнухи».

Дусторханов подошел ближе к картине. Его чуткие, не испорченные никотином ноздри уловили густой запах валюты.

Дусторханову понравилась баня Удищева. Вместе с исполнительным директором Сусликовым и Шамарой он частенько навещал его виллу. Что особенно нравилось хозяину — с хорошим вином и своей закуской.

И уж совсем замечательно — с богатыми клиентами, большей частью иноземцами. Никогда еще Удищев так выгодно не распродавался. Приходилось, конечно, отстегивать Сусликову и тратиться на девочек для клиентов, но редко кто из них покидал гостеприимную виллу без картины под мышкой.

Многие присматривались к «Тройной радуге», но всякий раз Удищев преодолевал искушение и отвечал с холодным достоинством: «Это не продается».

Парная была его кузней, где он без устали ковал доллары, используя вместо молота березовый веник.

После первой же попарки Мирофан переходил с клиентом на ты и начинал осторожно хамить. Это был рискованный, но ускоренный способ делать из важных незнакомцев друзей. Такая у Мирофана была манера, и очень он ею гордился.

— Я в жизни никому не лизал задницы, — хвастался он по этому поводу.

На что ехидный Дрындопопуло, случись ему оказаться поблизости, неизменно возражал:

— Не надо на себя наговаривать.

— Скажи где и кому? — мрачнел Удищев.

— Всегда и всем. Только язык у тебя шершавый, и делаешь ты это с чувством собственного достоинства. Клиентам нравится.

Дребезденцы были гораздо деликатнее.

Все чаще подумывал Мирофан об изгнании художников из парной. Но бесцеремонные собратья заявлялись без приглашения и буравили голодными глазами бомжей чужих клиентов.

Сплавив их на пленэр в министерский санаторий, Удищев вздохнул с облегчением.

Дусторханов был человеком скользким и говорил намеками. Покрытый кучерявой шерстью Сусликов был простым парнем и называл вещи своими именами.

При первой встрече взглянули Сусликов и Удищев друг на друга — каждый словно собственное отражение увидел. «Вор и плут, — подумали они одновременно, — с таким можно делать дела». Частенько, оставив шумную компанию в предбаннике, уединялись они в большом зале и шептались в полумраке, выпивая и закусывая.

— Хевроныч, — задушевно говорил Удищев с дальним намеком, — картина — это тебе не «Мерседес».

Сусликов, смешивая в большой чашке красную икру с черной, косил хитрым глазом и подгонял:

— Ну?

— Хорошая картина в хорошей раме — это тебе не японский телевизор.