Николай Веревочкин - Человек без имени

В ту же секунду с низкого неба крупными хлопьями посыпал снег, делая мир черно-белой гравюрой. Сырые, в отдельности практически невесомые снежинки облепляли ветки деревьев, не успевших сбросить листву. Снег все падал и падал. И когда масса его достигала критической отметки, деревья с треском ломались. Рядом со стоящим на обочине автомобилем разорвало пополам клен, и ствол его обрушился на чугунную ограду, запорошив «Мерседес» и едва не разбив лобовое стекло.

Но засыпанные снегом любовники не видели этого сказочного кошмара, не слышали стона и треска ломаемых деревьев.

Словно взорванная изнутри паром, растворилась дверь сауны, и в пушечных клубах из нее вылетели раскаленные мужики, облепленные зелеными листьями. Весело матерясь и постанывая, они устремились на улицу.

— Дверь! Дверь! — страшно зарычал бородатый хозяин, в сердцах хлопнув банкой импортного пива о стол. — Жару на вас не напасешься!

После обжигающей сауны на улице было волшебно. Серебряным долларом манила на небо полная Луна, обливая своим сиянием пирамидальную вершину горы. Неземной чистоты, первобытный, без единого следа снег обильно сверкал сокровищами.

— Ух! — дымящейся головешкой нырнул в сугроб смуглый атлет.

Следом попрыгали остальные. Коллективный стон наслаждения нарушил бездонную, девственную тишину космоса.

— Додон Додоныч, осторожно — розы!

Но было поздно.

Душераздирающий вопль потряс окрестность и где-то высоко в горах спровоцировал лавину.

Человек, севший на куст роз, изумленно ругаясь, пытался через плечо рассмотреть собственные ягодицы и рассуждал:

— Скажу жене: сел на куст роз. Разве поверит?

— А вы скажите — кошка поцарапала, — подсказал кто-то веселый из сугроба.

Но барахтающийся рядом в снегу засомневался:

— Это что надо сделать с кошкой, чтобы она так осерчала?

Выскочивший на шум хозяин быстро разобрался в ситуации.

— Идемте в бассейн, Додон Додоныч, — взял он пострадавшего под руку, — смажем царапины одеколоном.

— Что же ты, Мирофан, не предупредил? Предупреждать надо, — выговорил пострадавший хозяину.

— Не вы первый на этот куст сели. Сам Долобов изволил осчастливить, — утешил исцарапавшегося Удищев.

Когда в бане собираются художники и немного выпивают, это не значит, что они непременно начнут беседовать о высоком искусстве.

Говорят обычно о женщинах, машинах, капусте. Об охоте и рыбалке. Но меньше. То есть обо всем том, что и любые другие голые мужики в бане.

Если порой речь и заходит о творчестве, то лишь о бездарности отсутствующих на данный момент собратьев по кисти и холсту. Каждый при этом мучается подозрением: отлучись он на минуту по какой-либо надобности, не будет ли и он причислен к бездарям? Есть одно правило в общении с людьми высокого искусства: нагибаясь за упавшим мылом, не поворачивайтесь к ним спиной. Все художники знают это правило и после первой рюмки крепятся. Не говорят о высоком искусстве. Но за первой рюмкой неизбежно следует вторая, третья. Приблизительно на пятой кто-то не выдерживает и говорит как бы в пространство, как бы ни к кому конкретно не обращаясь: «Пентюхаев в Германию по приглашению съездил. Картинок на месте накрасил — воз. В среднем по штуке зарядил. Вернулся на «Мерсе» и зелени привез, хоть соли».

И обязательно кто-нибудь эдак вскользь заметит в том плане, что лично он за всю мазню Пентюхаева и рваного рубля бы не дал.

После этого справедливого замечания на отсутствующего Пентюхаева набрасываются всей стаей, рвут на клочки, а клочки разбрасывают по предбаннику.

Но на этот раз среди художников выпивал и закусывал известный меценат — севший на куст удищевских роз редактор «Дребездени» и президент каких-то ассоциаций и корпораций — Додон Додонович Дусторханов, жаждущий в общении с живописцами поразмышлять о природе вдохновения и вообще блеснуть эрудицией. И вот в нарушение всех традиций после первой же рюмки он раскрыл варежку и высказал странную мысль.

— Бездарность, — сказал он, морщась от саднящих царапин, окропленных едким одеколоном, — не беда, а вина.

Удищев, на вилле которого расслаблялась компания художников, отобранных им для пленэра, поперхнулся орденоносным напитком, занюхал впечатление огурцом и выразил недоумение:

— Не понял.

Он-то в глубине души думал как раз наоборот: к бездарям нужно относиться как к инвалидам, матерям-одиночкам и алкоголикам. Не помогать, но сочувствовать. Да и остальным мысль Додона Додоныча не показалась столь уж очевидной.